И. К. Бирюков
МОЛОКАНЕ В АМЕРИКЕ
1969
Глава 2
ПЕРВЫЕ ГОДЫ
Город, который был избран молоканами, во многих отношениях как нельзя лучше подходил для Убежища, но на то время немногим это удалось понять. В те дни Лос-Анджелес ещё не был перенаселённым городом во власти смога. По современным понятиям его даже трудно было назвать большим городом — он скорее представлял собой приятное, тихое, разросшееся местечко с населением 102 тыс. человек, как сообщает нам перепись 1900 года. Он был центром богатого сельскохозяйственного района, в котором по большей части жили люди старшего поколения, выбравшие его из соображений о сохранении здоровья или из-за благоприятного, мягкого климата, делавшего Лос-Анджелес прекрасным местом для отдыха.
Очень немногие иммигранты сразу попадали сюда из первоначального места их прибытия в США. Тем не менее, в городе можно было встретить неанглоязычных иммигрантов, в основном евреев и итальянцев. Они переезжали сюда насовсем из городов Восточного побережья, покинув свои многоквартирные дома, когда прослышали о чудесном климате Южной Калифорнии, о её просторных больших и малых городах-новостройках.
Но сами молокане, о многом зная по двухлетнему опыту группы Агальцова, могли избежать ненужных злоключений и направлялись сразу в Лос-Анджелес. Если бы они по какому-то несчастному стечению обстоятельств высаживались в Нью-Йорке, Бостоне или Филадельфии, как и сотни тысяч других иммигрантов, и были бы поэтому вынуждены жить в перенаселенных, не отапливаемых, кишащих грызунами трущобах этих городов, они бы оставили такое Убежище и незамедлительно устремились бы назад в свои деревни. Они уехали бы назад сразу же, как только набрали бы достаточную сумму денег, потому что жить в таких условиях было невозможно.
Во-первых, они не вынесли бы жизнь в многоквартирных домах, где обитали десятки семей разных национальностей под одной крышей. Во-вторых, им было необходимо место для богослужений, защищенное от любопытства толпы. В той обстановке для них становилось совершенно невозможным проведение служб, отмечание праздников, они не могли бы исполнять обряды свадьбы или похорон. В своих домах они также не смогли бы созвать собрание по своему обычаю, потому что их соседи в многосемейных домах вряд ли бы это позволили.
С другой стороны, новый город Лос-Анджелес не имел природных препятствий для расширения — он мог расти, оставляя достаточно места между домами, для которых были позволительны одновременно фронтальный и задний дворы, и это не создавало скученности для его обитателей. Его дома были более современными — с системой водопровода, иногда с электричеством — что не было характерно для городов Восточного побережья. Сочетание этих условий позволяло молоканам создать условия для своей религиозной жизни, без опасения вмешательства со стороны.
Самые предприимчивые молокане смогли приобрести в собственность первые дома в Лос-Анджелесе приблизительно уже через три года. Они сразу же приступали к постройкам типично русских бань, размещавшихся на заднем дворе. Тем, кто не обладал ещё такой роскошью, можно было посетить баню за 10 центов. На таком же заднем дворе другие семьи вскоре, к общему удовольствию, начали сооружать печи из самодельного кирпича, в которых расторопные домохозяйки выпекали вкуснейший хлеб.
Первые годы каждый дом молоканской семьи был многолюдным, в комнатах не оставалось лишнего места, но, тем не менее, в некоторых домах большую комнату могли отвести для церковных собраний общины. А поскольку вторую половину в таком доме занимала также молоканская семья, то можно было не опасаться вмешательства недовольных соседей или насмешников.
Городской район, в котором первоначально поселились молокане, был удачно расположен — все было поблизости. Все предприятия, где можно было найти работу — лесные склады, хранилища замороженных овощей, предприятия железнодорожные компании — располагались неподалеку, и не было нужды в транспорте. Магазины делового района Лос-Анджелеса находились не далее полумили. На западе район доходил до Эламеда-Стрит, на востоке — до речного берега, на юге его границы пролегали до Ист-Фёст-Стрит, на севере — до Элисо-Стрит.
Несмотря на то, что здесь были расположены различные предприятия — мыловаренная фабрика, пивоваренный завод, размещавшиеся по периметру района — он был в первую очередь жилым районом; среди населении преобладали евреи, мексиканцы, японцы; в центре была хорошая школа. Школа находилась на Эмилиа-Стрит. Дети первых молоканских переселенцев в возрасте от 8 до 14 лет начинали учиться именно в ней, что и стало для них открытием американской культуры.
В районе имелись церковь и поселение верующих под руководством преданного христианина — преподобного доктора Дэна В. Бартлета. Он был первым, кто помогал молоканам в Лос-Анджелесе, а позднее стал близким другом молоканским старцам, не переставая им помогать, и был очень уважаем всеми, кому довелось с ним общаться.
О своей первой встрече с молоканами д-р Бартлет вспоминал так: «Солнечным утром зимой 1905 года я шел по улице неподалеку от Бетлхемского института и его церкви, и заметил много новых, показавшихся мне необычными, людей, которые оказались русскими крестьянами. Они были спокойными, полными внутреннего достоинства и, казалось, поглощены своими делами. Я вступил с ними в беседу, изъясняясь знаками и жестами, и пригласил их прийти в нашу церковь. За короткое время эти люди привлекли внимание своих соседей. Группы молокан продолжали селиться на улицах Винье и Фёст-Стрит, на соседних улицах, превращая этот район в настоящую русскую деревню».
На обустройство на новом месте у молокан не ушло много времени. В 1906 году у них уже работала собственная бакалейная лавка, мясной рынок на углу Винье и Тёрнер-Стрит. Кроме мяса, которое они разделывали на местной еврейской скотобойне, там можно было купить молоканский хлеб домашней выпечки.
Благодаря усилиям д-ра Бартлета в 1906 году они открыли своё собрание в здании, расположенном в центре района на Лафайет-Стрит, между улицами Джэксон и Тёрнер-Стрит. Она была просторной, с большим участком земли, примыкавшим к ней, где для собраний держали требовавшиеся для таких случаев самовары.
Это здание молокане занимали до 1910 года. После 1910 года многие перебрались вдоль русла реки в другой район, «Флэтс» («Многоквартирный»). Церковь тоже перенесли поближе, на Саус-Клэренс-Стрит, в дом, который сейчас носит имя Клубникина.
Когда д-р Бартлет сказал, что молокане привлекли к себе много внимания, он был совершенно прав. Надо добавить, что внимание на них обратили сразу несколько кварталов: особенно выделялись мужчины с длинными бородами, в привычных им крестьянских одеждах и обуви, подпоясанных рубахах навыпуск, некоторые в самодельных крестьянских шароварах — несомненно, они были непохожи ни на кого из других иммигрантов в Америке. Женщины тоже обращали на себя внимание на Лос-Анджелесских улицах черными шерстяными шалевыми платками и многоцветными, красочными воскресными платьями.
Каждый день им приходилось проходить по Ист-Фёст-Стрит — самой оживлённой улице, примыкавшей к их жилому району. Она изобиловала барами и заведениями для игры в пул, в которых было полно обычных для таких мест завсегдатаев. Естественно, эти хулиганы забавы ради дразнили и оскорбляли странных людей, и временами такие шутки были отнюдь не безобидны. Молокане молчаливо сносили оскорбления долго, но, в конце концов, их юноши, в чьих венах текла горячая кровь, не выдерживали и силой привлекали обидчиков к ответу. Это возымело свой эффект, и молокан оставили в покое.
К счастью, в Лос-Анджелесе жили и другие люди. Большинство американцев того времени были добрыми, гостеприимными, религиозными людьми, ходившими в церкви. В особенности директор и учителя соседней школы выражали своё понимание и проявляли сочувствие, когда первые классы до отказа наполнились детьми в крестьянских одеждах, ни слова не говорящими по-английски. Проблема усугублялась тем, что дети были разных возрастов, от 7 до 13-14 лет.
Дети постарше — те, которым было 12-13 лет — вскоре могли покинуть школу, в которой учились до 14 лет, и шли работать, помогая главному кормильцу семьи. Остальные усердно занимались и догоняли своих однолеток в учёбе. Нужно вспомнить, что самый пик молоканской иммиграции — 1907 год — пришёлся на год полной безработицы. Невозможно было найти какую-либо работу, особенно мужчинам. Женщинам устроиться было немного проще, чаще всего в прачечные, где им платили 5-6 долларов за 60-часовую неделю. Они также могли наниматься частным образом, как домохозяйки, за 25 центов в час. Им помогали старшие сыновья-школьники, торговавшие газетами в деловом центре города. Таким образом, женщины были единственным источником существования многих семей до тех пор, пока в городе не стало снова набирать силу строительство, что дало спрос на соответствующих работников.
На фото: Уилмингтонский лесной склад. Молокане на фоне выгружаемых кораблей, перевозящих древесину, 1914 год. Фотография любезно предоставлена Джеймсом А. Самариным.
(нажмите на рисунок для увеличения; повторное нажатие — возврат в исходное положение)
Молокане привлекли к себе внимание ещё одного человека, чьё появление в их кругах стало пленительной таинственной историей. История выросла в легенду, по сей день рассказываемую старшими молоканами, и была даже удостоена чести войти в сюжет одной из наиболее известных песен (446 песнь).
Однажды летним воскресным утром 1904 года, когда в Лос-Анджелесе жили всего несколько молоканских семей, во время молитвенного собрания в доме пресвитера, к ним неожиданно зашла пожилая американка внушительной внешности. С ней была женщина, говорившая по-русски и переводившая её слова молоканам, суть которых состояла в том, что она пришла к ним, чтобы удостовериться воочию, те ли они люди, о которых ей было видение сорок лет назад. Ей надлежало встретить этих людей в Америке и преподнести в дар участок земли в окрестностях Лос-Анджелеса.
Она также рассказала им, что встретилась с духоборами в Канаде, когда они приехали в Америку, но они оказались не теми, кого она ждёт. Однако в этот раз она была убеждена в том, что молокане — именно те люди, о которых ей было видение, и удивилась лишь тому, что так долго они не могли приехать. Более того, внешний вид молокан в точности совпадал с тем, как выглядели люди из её видения, и она стала умолять их не менять ни в чём ни религию, ни внешний образ, иначе благоволение Господа и Его милость покинут молокан.
Молокане же, ошибочно подозревая в её словах другие мотивы, скрывающиеся за внешней благосклонностью, не проявили ни такта, ни уважения к этой женщине, а также не попросили хоть немного времени для обдумывания, но, неосторожно обмениваясь между собой мнениями, один из них сказал по-русски: «Мы не знаем, кто она, зачем нам верить этой свиноедке?». Будучи вегетарианкой, она была сильно задета таким замечанием, услышав его, и прекратила разговор и ушла, не назвав имени и не оставив адреса или каких-либо сведений о земле, обещанной в дар.
Хотя история звучит неправдоподобно, но остаётся фактом, что ещё живы свидетели этой встречи, которые тогда были совсем юны, чтобы понять должным образом происходившее, поэтому они не могут передать всех подробностей. Тем не менее отбросить эту историю как выдумку нельзя, и возможно она останется пленительной загадкой и предметом обсуждений надолго в будущем.
Помимо борьбы за то, чтобы выжить на чужой земле, молокане с самого начала своей жизни в Америке столкнулись с проблемой, многие годы бывшей для них постоянным источником беспокойства, и даже сегодня решение это проблемы остается только во власти Бога. Тот же самый вопрос встает перед эмигрантами любой национальности, но особенно он важен для евреев, которые тоже безуспешно пытались его решить уже многие годы, и в результате просто приняли такое положение вещей как часть своей жизни в Америке. Эта проблема — ассимиляция с местным населением, или межнациональные браки.
В 1909 году произошёл случай прямо-таки зловещий — если учесть скольких людей он вовлек — молокане впервые лицом к лицу столкнулись с проблемой межнационального брака. Молоканская девушка примерно 17 лет влюбилась в американского юношу, сбежала с ним и вышла за него замуж, втайне от своих родителей. Это стало для родителей девушки тяжким ударом: совершенно беспомощные в своём горе, несведущие в обычаях незнакомой страны, они заручились поддержкой старцев и пригласили русскоговорящего юриста, желая аннулировать брак. Но, конечно, сочувствие публики, полиции и присяжных было на стороне молодых, — особенно после слов девушки, сообщившей в суде, что она убежала из дома, чтобы не быть выданной родителями замуж за молоканина, которого она не любила.
В ответ на подобное обвинение родители объяснили, что среди их народа существует традиция заключать браки так, как принято у них на родине, и что молоканских юношей брачного возраста в их общине было больше, чем девушек, и им приходится соревноваться за невесту, и что поскольку кандидатов на руку их дочери много, то родители одного из кандидатов предложили возместить рейс в Америку за девочку, если она выберет его женихом. Далее им пришлось объяснять, что переговоры были только предварительными, и у них не было намерения насильно отдавать дочь замуж против её желания.
Несмотря на то, что старцы и родственники подтверждали показания родителей, суд не был переубеждён в решении и брак не расторгли. В газетах, как обычно в таких случаях, это происшествие было описано под видом сенсации. Оно по-разному обыгрывалось в заголовках на протяжении недели, а затем было забыто под наплывом следующих сенсаций.
Развязка истории была типичной для таких случаев. Родители долго удерживались от прощения дочери, но, в конце концов, она была прощена; брак, однако, распался, и женщина вернулась в молоканскую общину. Она умерла в скором времени после своего возвращения и была похоронена без обычных в таких случаях обрядов.
Этот неприятная история вызвала у молокан опасения по поводу их решения жить в городе. Но даже до этого случая старцы, как и большинство людей общины, начали понимать, что не следует рассчитывать на постоянную жизнь в городе. Как временная мера городская жизнь была сносна: можно было восстановить силы и пополнить кошельки, но ни при каких обстоятельствах город не подходил для постоянного поселения скромных, верующих крестьян.
В России они привыкли к независимой жизни крестьян, возделывающих свою землю, выращивающих пшеницу, сажающих картофель, капусту, огурцы и другие, нужные в хозяйстве овощи. У них всегда было время для ежегодных праздников, а с наступлением зимы они отдыхали в течение пяти месяцев, пока не придёт весна. Теперь крестьянин, а также его жена и старшие дети, попадали в жесткую рутину девяти- или десятичасового рабочего дня под суровым, бдительным контролем начальства, по шести дней в неделю, месяц за месяцем и год за годом; им приходилось слезно выпрашивать выходные для ежегодных праздников и довольно часто терять работу, чтобы спасти веру. Хуже всего было то, что конца этой рутине не было видно.
Американская действительность очень быстро разочаровывала некоторые семьи, в особенности те, что жили сравнительно зажиточно в России, и они возвращались в Россию, в свои деревни. Однако за небольшим исключением, несмотря на трудности, большинство молокан следовала совету Клубникина и, будучи воодушевлены примером старцев, остававшихся непоколебимыми в вере словам пророчества, отказывались от самой идеи возможного возвращения и начинали искать другие средства для облегчения тягот городской жизни, особенно надеясь на основание фермерской общины. Желание вести жизнь фермерской общиной впредь их не покидало.
В начале 1906 года, до того, как была создана первая колония в Соединенных Штатах, земельные агенты по продаже земли в Нижней Калифорнии (Мексика), узнав о желании молокан основать фермерскую общину, предложили купить полосу земли — ранчо Гвадалупе. Покупка предлагалась на условиях, оказавшихся приемлемыми для людей, доведенных до бедности эмиграцией из России.
Полоска земли площадью 13 000 акров была расположена в 60 милях к югу от американско-мексиканской границы, в замечательной долине, по которой протекал ручей, способный превратиться в стремительный водный поток после сильного дождя. В дождливые годы земля была плодородной и давала хороший урожай пшеницы, но была также подвержена периодическим засухам не меньше, чем другие калифорнийские земли.
В любом случае предложение купить эти земли привлекло 50 семей. Под руководящим началом Василия Гаврилыча Пивоварова и Ивана Г. Самарина земля была куплена по цене 40 000 долларов; было выбрано и место для деревни, напоминавшее Россию, и только из-за отсутствия строительных бревён дома возвели по-мексикански из самана.
Колония вскоре была основана и просуществовала до середины XX века, став со временем местом, интересным для туристов — из-за своего приятного облика старины и деревенской атмосферы.
При создании новой общины молокане твердо придерживались методов, унаследованных от отцов. Так, например, вместо того, чтобы строить усадьбу для каждой отдельно взятой семьи — как принято в Америке и других странах — центральная часть земли была отведена под общий план для собрания общины.
Впоследствие каждому молоканину пришлось перевозить технику на ферму, чтобы пахать и возделывать землю и собирать урожай летом, оставаясь по нескольку дней в общине и навещая по выходным семью, живущую в городе.
О молоканских сельскохозяйственных методах писателем-современником, побывавшем в поселении в 1928 году, было сказано: «Основание большой деревни в долине Гваделупе столь противоречит любым практическим соображениям, что может быть объяснено только наличием унаследованных знаний прошлого, чрезвычайно укоренившихся в умах этих крестьян и не поддающихся влиянию среды. Поля находятся слишком далеко от места жительства, вследствие чего мужчины должны разбивать лагерь на участке и жить в нём неделями, не имея возможности вернуться к вечеру домой. Все неудобства, свойственные ведению хозяйства в Южной России, таким образом, сохраняются и здесь, в то время как их можно было бы избежать» (Прим.: Оскар Шмидер «Колония русских поселенцев долины Гваделупе», цитируется по книге «Пилигримы русского городка», стр. 253).
Метод и в самом деле был неудобен и малоэффективен, но писатель упустил тот факт, что так утолялась потребность поселенцев в общинной жизни, во взаимной духовной поддержке в чужой стране среди окружения, враждебно настроенного по отношению к братству. Нужно заметить, что и в 1911 году — при основании колонии в Аризоне неподалеку от г. Глендейл — молокане применили тот же самый метод.
Тогда были и другие примеры чрезвычайной преданности отцовским методам, порой просто поразительные:
1) Право владения всем земельным наделом переходило на имя трёх доверительных собственников.
2) Дарственных актов или других доказательств о владении отдельным собственникам не выдавали. Их имена были просто записаны в книгу общины, которая хранилась у избранного для этой цели человека.
3) Земля не была инспектирована государственным землемером, ее разделение на участки не было записано в государственных архивах. Вероятно, чтобы уйти от растрат на квалифицированного землемера, был избран метод, которым пользовались предки в России. Измерения проводили с помощью веревки, пользовались природными и искусственными отметками (такой разделительной отметкой могли стать врезающиеся в участок скалы или деревья). Таким достаточно грубым методом проходило распределение земли на отдельные участки, раздававшиеся владельцам.
Распределение земельных наделов проводилось также в бесхитростной, типично молоканской манере. Для начала вся колония из 50 семей делилась на 10 союзных групп, по пять семей в каждой. Вся полоса земли была разделена на несколько участков, каждый из которых предназначался для выращивания определенной культуры. К примеру, один из участков располагался в низине обмелевшего русла реки, другой — на возвышенности и был пригоден для зерновых; участок на склоне холма могли отвести для сена, а всю непахотную, каменистую землю оставить под пастбища.
Каждый пахотный участок делился на десять наделов, и семейные союзы общины тянули жребий для определения своей доли земли на каждом участке. Затем семьи в каждом союзе тянули жребий, чтобы определить свои личные наделы в соответствии с нуждами семьи. Метод был бесхитростным и грубым, хотя удивительным остается факт, что смена владений, происходившая в результате продаж участков или наследования, никак не влияла на отмеченные первоначально границы, остававшиеся неприкосновенными — не было ни зафиксированных на бумаге актов, ни инспекций землемеров, и при этом не возникало судебных тяжб. Молокане не прибегали к суду, чтобы определить границы собственности; даже когда оставались излишки зерна для посевов, не было не только судебных разбирательств, но и драк между собой. Нас должна восхищать честность, от природы присущая неграмотным крестьянам, понимавшим законы Бога.
Всё же по прошествии полувека стало очевидно, что метод был не только наивен, но и ошибочен и опасен одновременно так, что он повлёк за собой много мучений и беспокойств в жизни наследников первых колонистов, так как дети и внуки первых поселенцев в результате вынуждены были сражаться за свои владения. В 1952 году мексиканские сквоттеры (Сквотинг — акт самовольного заселения покинутого или незанятого места. — Прим. Пер.) из Мехикали, узнав, что на земли колонистов не было документов о владении, самовольно поселились в этих местах и, несмотря на вмешательство федеральных властей, объявили себя владельцами, воспользовавшись сквотерскими правами.
Этот случай разрушил первую и наиболее удачную попытку молокан основать в Америке фермерскую колонию — как последняя соломинка, сломавшая спину верблюду. После подобных набегов сквотеров, все молокане, кроме нескольких семей, перебрались в Соединенные Штаты, а колония прекратила свое существование.
Другой, крайне интересный эпизод, связанный с поисками земли, произошел с молоканами приблизительно в то же время, что и покупка ранчо Гваделупе. По всей видимости, агент сахарной плантации на Гавайских островах обратился к молоканам с предложением продать им землю на острове Кауаи, к северо-западу от Гонолулу (Гавайские острова).
Предложение звучало достаточно привлекательно, чтобы отправить делегацию на остров, которая должна была определить реальную возможность для основания колонии. Однако по возвращении делегации, состоявшей из М. Шубина и Михаила Степ. Сливкова, она не смогла прийти к обоюдному согласию, так как Шубин твердо отвергал предложение, а Сливков настаивал на покупке.
В результате 20 семей и десяток мужчин, чьи родные оставались ещё в России, приняли условия сделки и, влекомые мечтами, отплыли на Гавайские острова. О дальнейшем развитии событий существует несколько разных версий. Некоторые рассказчики утверждают, что потенциальные колонисты были обмануты и, полагая, что подписывают контракт о покупке земли, на самом деле подписали контракт на несколько лет работы на плантации.
Ниже пересказывается содержание статьи, написанной Яковом Фетисовым в 1955 году и опубликованной Общиной постоянных молокан в том же году (Прим.: Описание жизни постоянных молокан в Америке, к 50-ой годовщине, стр. 167). Как один из потенциальных колонистов автор рассказывает, что наряду с другими условиями договора компания обязалась оплатить проезд из России на острова семьям тех десяти молокан, которые приехали на Кауаи, и обещала сделать это не позднее 1 июня 1906 года. Помимо этих десяти семей компания согласилась оплатить путь еще 100 другим русским семьям к этому же времени. Имена и адреса будущих иммигрантов были предоставлены компании, а самих будущих иммигрантов предупредили о том, чтобы они готовились воссоединиться с теми, кто был на острове, к 1 июня 1906 года. Но компания ничего не предпринимала и всячески откладывала пересылку билетов семьям на потом, пока не наступил оговоренный срок. Тогда они известили потенциальных колонистов о том, что не могут выполнить соглашение по перевозке, контракт аннулируется и не имеет больше юридической силы, но молокане по своему желанию могут остаться как работники плантации.
Колонисты на это не согласились и постепенно, насколько позволяли средства, малыми группами отплыли на материк. Последняя группа прибыла в Сан-Франциско в конце октября 1906 года, когда город лежал в руинах после сильного землетрясения 26 апреля в 1906 г.
Так, к своему огорчению, увеличивая растраты, молокане столкнулись с американскими акулами земельного бизнеса.
Но даже пока попытки основать колонию занимали умы старцев, остальные в основном решали насущные жизненные проблемы — заработков, воспитания детей, заключения браков, похорон умерших.
Привычка прошлого лечить больных, не прибегая к услугам врачей, продолжала существовать среди изобилия докторов. Считалось, что услуг своих молоканских лекарей — т. е. мужчин или женщин пожилого возраста, знающих соответствующие молитвы для каждого заболевания — было достаточно. К врачу обращались только в случаях крайней необходимости. И только когда второе поколение молокан создали свои собственные семьи, то услуги врачей стали обычной частью жизни.
Также и при рождении детей полагали, что обращение к доктору излишне. Почему не обратиться к повивальной бабке, живущей в соседнем квартале? К тому же это было дешевле.
От повивальных бабок вместо докторов не отказывались вплоть до 1920-х годов, когда здравоохранительные органы ввели лицензирование на их практику, а также требование обязательной грамотности для того, чтобы повитуха могла записать свидетельство о рождении в соответствии с законом. Поскольку пожилой возраст был существенным препятствием для обучения письменности, многие оставляли практику, но пока хватало сил, бескорыстно принимали роды в любое время дня и ночи, часто без вознаграждения.
До того, как регистрация новорожденного ребенка стала обязательной, никто не регистрировал детей; для многих это внесло в дальнейшем множество осложнений во время Второй Мировой войны, когда свидетельство о рождении требовалось при устройстве на работу.
Невнимание или игнорирование муниципальных и государственных законов, касающихся любых видов регистрационной статистики, не обошло и заключение браков. Не раньше, чем через десять лет жизни в Америке, а то и позже, Свидетельства о браке стали неотъемлимой частью молоканской свадьбы. Но сама свадьба была очень веселым торжеством. После того, как были сделаны все свадебные приготовления (к 1912 году молоканские юноши и девушки знали друг друга лучше, чем сразу после иммиграции, и им было о чем поговорить), назначено приданое, приглашены гости, наступал день свадьбы. Церемония начиналась с прохождения поющей процессии гостей, родственников и друзей жениха от его дома к дому невесты, где проходила вторая часть свадьбы. Затем к этому собранию присоединялись родственники невесты, и вся процессия совершала обратный путь к месту торжества. Ни одна церковь того времени не была достаточно просторной, чтобы вместить такое количество людей сразу, поэтому на заднем дворе дома родителей жениха или на более широком участке родственника или соседа часто ставился навес.
После завершения обрядовой части молодожёны и их друзья садились в одной из больших комнат, смежных с поставленной пристройкой, отдельно от всего собрания. Здесь они могли насладиться свадебным застольем в обществе друзей невесты и жениха, исполняя любимые песни и общаясь в привычной манере, пока родители и остальные гости обедали в пристройке.
Такие свадебные мероприятия, доходившие иногда до Винье-Стрит и пересекавшие мост на Юта-Стрит, продолжались до тех пор, пока полиция не решила, что такие процессии опасны, поскольку количество уличного транспорта возросло. Старейшин общины попросили отказаться от проведения ритуала и около 1915 года свадебные шествия прекратились. С этого времени только близкие родственники и друзья сопровождали жениха к дому невесты, откуда сразу все вместе возвращались к месту, где играли свадьбу.
Автомобилями молокане не пользовались до середины 1920-х годов, когда многие разъехались из многоквартирного района Флэтс в другие кварталы восточного и южного Лос-Анджелеса. С другой стороны, похороны также несли с собой определенные проблемы. Их тоже решали в молоканском духе. Похороны того времени были не похожи на теперешние, когда все организационные вопросы решаются специальными бюро, — все приготовления совершались силами членов семьи, родственников и друзей.
Сразу после смерти члены семьи умершего обмывали тело. Если смерть наступала в результате болезни, это могло означать, что необходимые одежды уже приготовлены заранее для покойного, в этом случае его сразу облачали в новое одеяние и укладывали на скамью в комнате у входа. Тем временем, сведущие в плотницком деле родственники и друзья семьи, должны были сколотить простой гроб без украшений, обычно из красного дерева (калифорнийского мамонтового). Готовили также надгробие из планок 8-ми футов длиной; на нём вырезали даты, как предписывают молоканские обычаи.
Кто-нибудь из друзей получал разрешение на похороны и заказывал похоронную машину, роль которой играл трамвай местной городской компании. Заказывали также ещё 2-3 трамвайных вагона, которые доставляли людей на кладбище.
Но если смерть была внезапной, женщины, дружившие с семьей покойного, оставляли свои повседневные хлопоты и принимались шить погребальную одежду, чтобы обмыть тело и одеть покойного как можно раньше, клали его в комнате у входа и оплакивали. Утром в день похорон тело оставалось переложить в гроб, и все приготовления были окончены.
На похоронах тело выносили из дома, на улице растилали ковёр. Ставился стол, накрытый скатертью, гроб устанавливали на скамью у стола под пение псалмов о воскресении усопших. После чтения соответствующих молитв тело в сопровождении похоронной процессии, плачущих родственников и друзей, несли к ближайшей трамвайной остановке. В похоронный вагон заносили гроб, в ней же были места для родственников; остальные садились в заказанные вагоны и следовали за катафалком до самого кладбища.
Первые пять лет жизни в Лос-Анжелесе умерших хоронили на кладбище для бедных Лос-Анджелесского округа, которое было расположено (и расположено до сих пор) по соседству с кладбищем Эвэгрин-Сэмэтери на улице Ист-Фёст-Стрит. Но к 1909 году число молокан увеличилось настолько, что среди людей младшего поколения стали возникать жалобы по поводу того, что их умершие заслуживают лучшей судьбы, чем быть похороненными среди бедного, неблагополучного общественного элемента округа. Они считали, что молокане уже достаточно многочисленны, чтобы позволить себе отдельное кладбище. В результате они стали агитировать людей за покупку места для собственного кладбища.
Но желание уехать из города было так сильно, что возникло сопротивление среди молокан старшего возраста, которые возражали против того, что община останется в городе надолго, и что поэтому нет необходимости в отдельном кладбище. Несмотря на возражения, в 1909 году был куплен участок земли в пол-акра на Ист-Секонд-Стрит возле Истен-Авеню. Тогда эта часть города была незаселенным ячменным полем в миле от ближайшей ветки трамвая. Оно находилось на конечной станции ветки на бульваре Виттиэ рядом с перекрестком на Истен-Авеню.
Как только место было куплено и огорожено, взяли разрешение округа на перезахоронение тел, погребённых на окружном кладбище. В течение недели около двадцати или тридцати тел было выкопано из могил и перевезено на новое место, что сопровождалось всеми необходимыми религиозными обрядами и оплакиванием со стороны семей, понесших тяжёлую утрату и воспользовавшихся неожиданной возможностью увидеть своих любимых в последний раз.
Хотя расстояние, разделявшее конечную остановку и кладбище, было очень большим, это не удержало молокан от выполнения всех нужных погребальных обрядов и оказания умершим должного внимания в последний раз. Гроб несли сменяющие друг друга носильщики, за которыми следовала процессия, поющая похоронные псалмы. Этот обычай выполнялся на протяжении 12 лет до начала 1920-х годов, когда на место трамвая пришел автомобиль-катафалк, отвозивший гроб до кладбищенских ворот. С того времени каждый молоканин знал, что ему найдётся место на кладбище. Американские молокане также приняли участие в основании этого кладбища и многие из них похоронены там.
И все-таки рискованные методы раздела земли, которые молокане применили при попытке основать колонию в долине Гваделупе, имели место и в данном случае. Могильные участки не измерялись и не нумеровались. В течение первых 15 лет на кладбище не было сторожа, и ближайший помощник управляющего держал ключи от главных ворот у себя.
Если кто-либо из общины умирал, семья умершего просила человек шесть добровольцев вырыть могилу. Тем приходилось отпрашиваться с места работы на два дня, взять у хранителя ключи и отправиться на кладбище рано утром, доехав на трамвае, затем приступить к работе, выбрав сначала подходящее место для могилы. Земля была очень твердой и у шести мужчин, вооружившихся кирками и лопатами, уходило полтора дня на работу.
В то время существовал обычай выкапывать нишу сбоку от могилы для того, чтобы предохранить гроб от давления почвы, а также на случай, если у покойного (-ой) осталась жива супруга (супруг) — это была подготовка к её (его) будущей кончине.
Рискованность такого способа погребения становилась причиной некоторых недоразумений. Когда кладбище стало переполненным, а нишу копали по желанию семьи умершего, могло произойти неожиданное вторжение в соседнюю нишу с находившимся в ней гробом. Конечно, в таком случае дальше уже не копали; тем не менее, родственники человека, чью могилу потревожили, могли иногда реагировать довольно резко.
Пред. (Глава 1) <<< Предисловие, Введение и Оглавление >>> След. (Глава 3)
