VIII.
Долина Цветовъ.

 
I.

 

       Верстахъ въ двухъстахъ за Тифлисомъ, и въ разстояніи 4-5 почтовыхъ станцій отъ г. Эривани, на небольшой полянке раскинулась сектаторская деревушка Нижніе Ахты, дворовъ въ 25-30. Три ряда домовъ выстроились такъ, какъ будто хозяева ихъ перессорились между собою. Все дома какъ будто стояли другъ къ другу спинами, смотря передними фасадами въ разныя стороны. Одни изъ нихъ были съ деревянными высокими сильно покатыми крышами, большими окнами и въ ряду другихъ домовъ выделялись тщательною наружною побелкою. Другіе были только что заново обмазаны серою грязью и, въ ожиданіи побелки, казались точно заплатанными. Соломенныя взъерошенныя крыши, покосившіяся на бокъ стены, низкія заваленки некоторыхъ хатъ, смотрели довольно плачевно и убого, но въ общемъ деревушка казалась веселой, довольной и не бедной.
       Большіе дворы почти около каждаго дома были загромождены всякими навесами, клетушками, амбарами и пр.; скирды хлеба, стога сена и такъ называемый кизякъ (топливо изъ высушеннаго навоза), сложенный правильными пирамидами, виднелись почти въ каждомъ дворе.
      Высохшее кривое деревцо торчало около одной изъ хатъ и изображало собою единственнаго представителя местной флоры. Недалеко виднелись довольно высокіе лесистые волнообразные холмы, но въ самой деревушке деревьевъ не было; еще немного далее блестела на солнце снеговая вершина какой-то второстепенной горы и въ полуверсте отъ станціи искрилась пребойкая реченка по имени Занга (колокольчикъ), звонко катя по камнямъ свои мелкія волны.
      Въ этой небольшой деревушке жили последователи чуть ли не всехъ известныхъ въ настоящее время въ Закавказье «вредныхъ» и «вреднейшихъ» раскольничьихъ ученій и толковъ. Были здесь молокане, были іудействующіе или субботники, представлявшіе собою курьезное превращеніе русскаго человека въ жида; были не совсемъ установившіеся въ своихъ религіозныхъ воззреніяхъ последователи сіонскаго братства, которыхъ попросту звали прыгунами; были общие, были немоляки, спасовцы, федосеевцы, были, наконецъ, чистейшіе староверы, и именно единоверцы, попавшіе сюда уже не «за веру», а за преступленія.
       Все эти разновидности такъ называемыхъ ересей и лже-ученій имели каждая всего по несколько последователей. Случалось, что ихъ было не более двухъ-трехъ или не более одной семьи; сосланные въ отдаленнейшія места Имперіи и разбросанные среди сплошной массы армянъ и татаръ, все они были поселены за вредность ихъ ученій на далекой закавказской окраине.

 
II.

 

       Отъ самой почти Еленовки, вправо отъ дороги въ Эривань, разстилалась обширная, слегка холмистая, покрытая почти сплошь камнями, серая, какъ бы взбудораженная и взъерошенная равнина. Общій колоритъ ея былъ серый. Камни, то огромными отдельными валунами, то мелкими, разсеянными по полю булыжниками, то въ виде нагроможденныхъ плитъ известняка, какъ-то лезли на глаза и составляли преобладающий элементъ въ общей картине этой долины. Невысокая цепь горъ, дугою обхватывая равнину съ двухъ сторонъ, окаймляла ее своими зелеными лесистыми скатами. Только въ двухъ местахъ цепь эта какъ бы раскрывалась, образуя широкія устья двухъ сливавшихся съ долиной ущелій. Почти пополамъ долина эта перерезывалась Зангой, небольшой извилистой речкой, по скатамъ которой, то близъ берега, то въ самомъ русле, высовывались все те же серые камни и валуны, какъ и въ долине. Несколько живописныхъ ручейковъ серебрились на дне обоихъ ущелій и, направляясь въ долину, какъ бы съ разбега сливались съ Зангой. Эти чудесные ручейки съ зелеными бордюрами изъ высокой густой травы и мелкаго кустарника такъ и манили за собою въ глубину ущелья, но чемъ дальше, темъ и ручейки, и самыя ущелья становились теснее, уже и меньше, темъ покатее становилось дно ручейковъ и все съуживаясь, ослабевая и замирая, делаясь все мельче и меньше, эти ручейки наконецъ превращались въ тонкія струйки и совсемъ пропадали въ густой траве, или же оканчивались холоднымъ ключомъ, притаившимся подъ развесистой шапкой какого-нибудь разлезшагося во все стороны тенистаго, но невысокаго дерева.
       Равнина эта тянулась верстъ на десять и называлась Дарачичагъ, или Долиною Цветовъ. При первомъ взгляде казалось, что только горькая иронія могла придумать этой местности такую вопіюще несообразную кличку. Казалось даже, что долина эта совершенно необитаема; въ самой долине не слышно и не видно было никакого движенія, незаметно было никакой жизни, и только у самой подошвы окружающихъ ее горъ виднелись кое-какія поселенія. Вдали эти поселенія почти не были видны и, сливаясь своими серыми постройками съ серою поверхностью долины, казались скорее какими-то серыми буграми, чемъ человеческимъ жильемъ.
       Такова была общая картина Долины Цветовъ въ начале іюня, т. е. въ самый разгаръ закавказскаго лета. Зимой вся эта долина покоилась несколько месяцевъ подъ толстымъ слоемъ снега. Налетавшіе съ севера то вьюга, то ветеръ съ густымъ снегомъ, разыгрывались здесь на равнине съ особенною яростью. Нигде съ такою силою метель и вихрь не свирепствовали, часто целыми сутками, какъ въ Долине Цветовъ; нигде такъ не кружила и не ревела снежная буря, какъ на этой десятиверстной плоскости, кружа вместе съ собою и верблюжьи караваны, и длинный вереницы червадаровъ (татары, занимающиеся перевозкой на вьюкахъ), и не въ добрый часъ выехавшаго изъ Еленовки или Ахтовъ нетерпеливаго проезжающаго, не захотевшаго посидеть на станціи пока распогодится, и нередко жестоко за это наказаннаго.
       Позднимъ летомъ эта долина представляла собою громадный серый, пустынный, совершенно безцветный каменникъ (груда серыхъ, отчасти поросшихъ травою, каменныхъ плитъ, нагроможденныхъ самою приридою). Только местами зеленели, между серыми грудами камней, крохотные клочки озимыхъ посевовъ, далеко не радуя и не восхищая взоръ своими жалкими всходами, а кругомъ разстилалась мертвая каменистая поверхность. И, наконецъ, позднею осенью, смотря по тому, какова была осень, сухая или дождливая, Долина Цветовъ то являлась въ виде какой-то туманной светло-серой поверхности, где на свободе носилась и крутилась серая мгла пыли, то представляла грязную, самаго безотраднаго вида плоскость съ мрачно стелющимися чуть ли не по самой земле тучами, размягшей глинистой почвой и мертвой тишиной.
       Но зато раннею весною, когда безконечно ровный саванъ зимы какъ бы сдерживался съ долины какимъ-то волшебствомъ, когда окрестные холмы разомъ начинали зеленеть, когда светлые ручейки, вдругъ потемневъ и надувшись, несли вместо зеркальныхъ струй целые потоки бурожелтой грязи, а разомъ пригревшее солнце снимало ледяныя шапки съ безчисленныхъ окрестныхъ вершинъ, — эта мертвая долина вдругъ оживала, преображалась и зацветала...
       На сколько только могъ окинуть глазъ, эта, три четверти года безжизненная, равнина переливалась, рдела и румянилась милліонами пестрыхъ полевыхъ цветовъ. Все какъ будто сіяло, цвело, радовалось. Даже неуклюжія, каменныя глыбы, разбросанныя по долине, даже кучи вековыхъ каменниковъ почти скрывались въ массе цветовъ, и десятиверстная плоскость являла собою одинъ живой, колышащійся, волнующійся пестрый коверъ.
       Изобиліе цветовъ было тогда действительно поразительно и никто не могъ устоять противъ невольнаго очарованія и восхищенія при виде этого колоссальнаго цветника. Вотъ вправо отъ дороги идетъ сплошной рядъ желтыхъ цветовъ и тянется на протяженіи целой десятины; за желтымъ рядомъ, точно шнуромъ отделенная, точно искусною рукою садовника посаженная, идетъ сплошная полоса синяго цвета. Вотъ целый квадратъ, густо покрытый темно-пунцовыми дикими маковниками; вотъ тутъ, въ короткой темно-зеленой травке, растутъ кустиками какіе-то беленькіе, нежные молочнаго вида цветочки и ровной чертой отделяются отъ смешанной сине-желтой полосы цветовъ. Вотъ полоса сине-пунцовая, а тамъ опять чередуются полосы — желтая, красная, малиновая и опять желтая, красная и т. д.
       И надъ всемъ стоитъ немолчный говоръ тысячи птичьихъ голосовъ, стрекотанья кузнечиковъ, шелеста травы и теплаго колыханья весенняго мягкаго ветерка. При виде этой цветущей долины въ какомъ-то восхищеніи останавливаются и сожженный закавказскимъ солнцемъ татаринъ-верблюдчикъ, и зачерствелый въ корыстныхъ разсчетахъ духанщикъ-армянинъ невольно сдерживалъ здесь свою лошадь, чтобы полюбоваться роскошной картиной, и проезжающій съ эстафетой чапаръ (всадник земской стражи), и пробирающійся верхомъ по деламъ службы чиновникъ, и просто отъ безделья рыскающій по полямъ местный землевладелецъ. Даже въ конецъ разбитые и растрепанные ездою на перекладныхъ злосчастные проезжающіе непременно останавливали здесь лошадей, вылезали изъ своихъ перекладныхъ и долго любовались цветочной панорамой, вдыхая душистый ароматъ, несшійся изъ долины.
       Но проходитъ три, самое большее четыре, недели — цветочный покровъ блекнетъ, тускнеетъ и линяетъ; милліоны цветовъ осыпаются и уносятся ветромъ; серыя каменистыя глыбы, временно исчезнувшія подъ грудой цветовъ, высовываютъ все более и более и все назойливее свои углы и грязныя поверхности; каменныя прогалины прорезываются въ желтыхъ и синихъ полосахъ цветочныхъ ковровъ, серый колоритъ вновь начинаетъ преобладать надъ всемъ, и Долина Цветовъ въ несколько дней опять превращается въ долину камней, каменныхъ глыбъ, серой глины и грязнаго известняка. Волшебная прелесть чудесныхъ переливовъ исчезаетъ до новой весны; конецъ лета, вся осень, вся зима проходятъ надъ Долиной Цветовъ такъ же, какъ проходитъ и надъ сотнями другихъ выжженныхъ закавказскихъ равнинъ: никто ею не восхищается, никто даже не подозреваетъ въ ней возможности такого превращенія, и только склонная къ поэзіи душа восточнаго человека, очарованная прелестной картиной десятиверстнаго цветочнаго ковра, подсказала ему назвать эту долину, — то покрытую голыми камнями, то снежными заносами — Долиною Цветовъ, и такое имя остается безъ измененія уже не первую тысячу летъ.
       Такова Долина Цветовъ. Въ одномъ изъ двухъ ущелій, сливающихся съ Долиною Цветовъ, именно въ самомъ начале одного изъ этихъ ущелій, ютилось маленькое русское поселеніе Константиновка, больше известное подъ названіемъ Дарачичага. Селеніе вытянулось въ две линіи и состояло такъ же, какъ и Нижніе Ахты, не более какъ изъ 25-30 дворовъ. Изъ всехъ вредныхъ и вреднейшихъ сектъ въ Константиновке жили только молокане да прыгуны. Но константиновскіе молокане были особенно крепки въ своей вере и составляли небольшую группу последователей этой секты, устоявшую противъ всякихъ соблазновъ и со стороны жидовствующихъ, и со стороны прыгуновъ; а константиновскіе прыгуны, въ свою очередь, также прославились за свою ревность къ вере и въ особенности за свою готовность во всякое время воспріять и венецъ мученическій, и смертельный бой, и заточеніе, и все, что требовалось для спасенія души и вящшаго укрепленія въ вере.
       Особая ревность къ поддержанію своей веры истекала тамъ впрочемъ изъ совершенно особеннаго источника. Съ давняго времени, по распоряженію высшаго начальства, сюда въ Дарачичагъ съезжались на дачи на летнее время все губернскія, уездныя и всякія иныя власти. Съезжались они съ своими семействами, канцеляріями, делами и привозили съ собою весь штатный персоналъ чиновниковъ. Перетаскивали сюда даже Губернское казначейство, переселяли Окружный судъ и даже часть губернской тюрьмы съ теми арестантами, дела о которыхъ предстояло разрешить летомъ. Здесь устанавливалась летняя резиденція местнаго губернатора, отсюда въ теченіи всего лета шли распоряженія по управленiю губерніей, и сюда же изъ всехъ пунктовъ губерніи стекались рапорты, донесенія, представленія и пр. и пр.
       Обыкновенно съездъ начинался около половины іюня, такъ какъ ранее этого въ Дарачичаге еще было слишкомъ холодно и сыро; а около 1 сентября Дарачичагъ вновь пустелъ, потому что позже этого срока, уже по случаю наступленія холодовъ, сырости и дождей, оставаться въ Дарачичаге, безъ риска нажить себе вечную лихорадку, не было возможности.
       Въ то время, когда мне пришлось побывать въ Долине Цветовъ, какъ разъ приближалась половина іюня, и вместе съ темъ наступала самая для дарачичагскихъ сектаторовъ безпокойная пора. Скоро должны были пріехать дачники-чиновники, а вместе съ темъ обыкновенно наступалъ конецъ спокойствію дарачичагцевъ.
       Въ прежнія времена, не то что теперь, русскіе сектаторы вообще не особенно радовались этимъ пріездамъ. Ихъ замкнутая, строго патріархальная жизнь временно нарушалась; ихъ, до известной степени, таинственные обряды не ускользали отъ взглядовъ и сужденій дачниковъ; а больше всего эти пріезды, немедленно нарушавшіе спокойное теченіе ихъ религіозной жизни, потому возмущали и волновали сектаторовъ, что они еще не забыли того недавняго времени, когда пріездъ чиновныхъ дачниковъ непременно приводилъ къ принятію новыхъ меръ по части искорененія, обузданія, увещанія, убежденія и пр. и пр. Теперь времена, конечно, совершенно изменились; прежняго смущенія и безпокойства уже нетъ и дарачичагскіе сектанты, какъ сметливые мужики, начинаютъ входить во вкусъ техъ выгодъ, которыя имъ доставляетъ пріездъ чиновниковъ, и даже не усматриваютъ въ своей вере, какъ усматривали прежде, никакихъ препятствій пользоваться этими выгодами.
       Дарачичагцы жили совсемъ особнякомъ; ихъ окружали со всехъ сторонъ аборигены страны — татары и армяне, — почти никакого общенія съ ними не имевшіе и считавшіе ихъ просто за русскихъ, вовсе не желая вникать въ тонкости вероисповеднаго вопроса. Въ свою очередь, сектанты относились совершенно равнодушно къ своимъ соседямъ, считая всехъ ихъ одинаковыми азіатами. На туземцевъ нисколько не действовало то сравнительное просвещеніе и благосостояніе, которымъ пользовался русскій сектантъ, и ни татаринъ, ни армянинъ отъ своего русского соседа ничему не научился, ничего отъ него не позаимствовалъ и не проявилъ даже желанія учиться и заимствовать. Русскій поселенецъ прежде всего остался при заведенныхъ имъ еще въ Россіи волахъ и лошадяхъ и не польстился на могучаго буйвола. Съ своей стороны туземецъ не находилъ, чтобы русские высокіе, светлые, теплые дома были лучше его темныхъ, серыхъ и безусловно грязныхъ пещеръ и логовищъ. Даже русскія колеса со спицами туземецъ позаимствовалъ только въ силу административныхъ, и особенно полицейскихъ, настояній, да и после того еще долго упорствовалъ, сохраняя прародителями изобретенное колесо въ виде сплошнаго деревяннаго круга, безбожно калечившаго всякую дорогу.
       Нисколько также не повліяли русскіе переселенцы и на положеніе туземныхъ женщинъ. По-прежнему женщина эта скрывалась въ недрахъ техъ почти звериныхъ норъ, которыя называются однако же домами, не участвуя въ полевыхъ работахъ, оставаясь безгласной въ семье и няньча детей, да въ особенности поглощенная заботами о взлелеяніи и холеніи своего тела. Туземецъ виделъ, какия обширныя запашки делали русскіе поселенцы; виделъ, на какомъ пространстве раскидывались ихъ общественные сенокосы; виделъ, наконецъ, какъ русскій поселенецъ со всей семьей, отъ мала до велика, выходилъ на работу въ поле; виделъ, какъ кипела и спорилась эта работа, но подражать не пожелалъ и ничему не научился. По-прежнему вместо плуга онъ ковырялъ землю своимъ немудренымъ крючкомъ (нечто въ роде сохи), по-прежнему пряталъ свою жену отъ постороннихъ взглядовъ, и для сохраненія супружеской верности не находилъ ничего лучшаго, какъ непроницаемыя чадры, крепкіе запоры и кинжалъ да пистолетъ.
      Однимъ словомъ, проживя бокъ о бокъ съ русскимъ поселенцемъ четверть столетія, туземецъ не подвергся никакой даже внешней перемене и не нашелъ никакихъ точекъ соприкосновенія съ чуждымъ для него по вере руссъ-адамомъ (адамъ по-татарски — человекъ).
       И Долина Цветовъ на всемъ своемъ пространстве нисколько не изменилась отъ соседства русскихъ поселенцевъ. Какъ тысячу летъ назадъ, такъ и ныне, она продолжаетъ оставаться вековечнымъ вместилищемъ камней и каменниковъ. Прозябая весь годъ то подъ сугробами снега, то подъ сплошнымъ слоемъ грязи и размягшей отъ дождей глины, не принося никому решительно никакой пользы, большая часть этой долины пробуждается всего на какіе-нибудь 20-30 дней и, радуя взоръ путешественника, утомленнаго созерцаніемъ безотрадныхъ унылыхъ серыхъ спаленныхъ пространствъ Закавказья, засыпаетъ опять крепкимъ сномъ и спитъ отъ весны до весны.
       Но по окраинамъ непробудно спящей Долины Цветовъ, въ глухихъ ущельяхъ, прилегающихъ къ этой долине и въ деревушкахъ, притаившихся у глубокихъ заливовъ соседняго озера Гокчи, и въ селахъ на близъ лежащихъ почтовыхъ путяхъ, течетъ, вотъ уже более четверти столетія, своебразная жизнь русскихъ ссыльно-поселенцевъ. Уже здесь успело народиться новое поколеніе русскихъ людей, никогда не видавшихъ Россіи; появился уже и закавказскій туземецъ чисто великорусскаго типа, и это новое поколеніе русскихъ не рвется такъ страстно во внутреннюю Россію, какъ рвались ихъ деды и отцы; уже новые русскіе люди съ детства говорятъ по-татарски и по-армянски и, пользуясь заметнымъ благосостояніемъ, нисколько не жаждутъ возвращенія въ Тамбовскую или Саратовскую губерніи. Но въ жизни этихъ ссыльныхъ, не говоря уже про ихъ отцовъ, вдоволь натерпевшихся на первыхъ порахъ после переселенія въ Закавказскій край, было больше печалей, чемъ радостей и только сравнительно недавно для нихъ настала жизнь покойная и мирная. Если мы перенесемся за 10-15 летъ назадъ, то картина этой жизни была въ то время иная и пріезду дачниковъ обыкновенно предшествовало всеобщее большое покаяніе.

 
III.

 

      Константиновскіе прыгуны были настроены по обыкновенію мрачно; молча сидели они по своимъ хатамъ, а встречаясь на улице, расходились, не заводя никакихъ речей и не останавливаясь даже для поклона. Всехъ угнетала одна и та же мысль, и всякій, по мере возможности, старался отнестись къ ней спокойно и примириться съ темъ, что было неизбежно и неотвратимо.
       Три дня уже какъ была получена отъ местнаго пристава повестка о томъ, чтобы все константиновцы безъ замедленія изготовили свои фургоны, телеги и лошадей къ перевозке въ Дарачичагъ на дачи вещей какъ г-на начальника губерніи, г. вице-губернатора и чиновъ губернскаго правленія, такъ равно и чиновъ подведомственныхъ тому правленію учрежденій, а также и чиновъ местнаго Окружнаго суда. Приставъ требовалъ, чтобы черезъ два дня три фургона явились въ губернский городъ и поступили въ распоряженіе статскаго советника Н. «подъ свозъ имущества Его Высокородія въ Дарачичагъ». Затемъ приставскій приказъ указывалъ, что черезъ пять дней должны были туда же отправиться еще пять фургоновъ, черезъ семь дней еще шесть фургоновъ и т. д. и т. д.
       Однимъ словомъ, начиналось известное уже ежегодное переселеніе чиновниковъ на такъ называемыя кочевки въ урочище Дарачичагъ, и вместе съ темъ начиналось и связанное съ этимъ переселеніемъ ежегодное оскверненіе «идолопоклонниками» и «иконниками» жилищъ прыгуновъ и молоканъ.
       Черезъ неделю-другую должны были съехаться они. Живо представлялось константиновцамъ, какъ  опять зазвонятъ въ маленькіе, но звонкіе колокола идолопоклоннической церкви, какъ опять заселятъ все хаты те, которые не только курятъ, но и плюютъ тамъ, где курятъ, те, которые ругаются, безпрестанно поминаютъ чертей, пьютъ вино, употребляютъ въ пищу зайцевъ и всякую, Богомъ и св. писаніемъ запрещенную, мерзость. Представлялось имъ, какъ ихъ молитвенныя собранія будутъ нарушаться посещеніемъ любопытствующихъ дачниковъ, какъ начнется и ежедневная встреча съ ними въ домахъ и на улицахъ и ежедневное соприкосновеніе по разнымъ хозяйственнымъ и инымъ вопросамъ. Придется, думалось каждому, по дальше попрятать свою посуду — свои кадушки, свои горшки; придется измышлять способы сохранить отъ оскверненія всю свою утварь, придется сторониться отъ обкуриванья табакомъ и папиросами и, однимъ словомъ, начнется рядъ тяжкихъ испытаній. Но какъ ни тяжело было на душе сектантовъ, никакихъ протестовъ не полагалось, ничемъ переселеніе на дачу остановить было нельзя, и оставалось смириться и ждать.
       Старшина Петръ Юдинъ совершенно напрасно обходилъ по дворамъ и легонько стучалъ въ окно палкой, вызывая хозяевъ для объявленія приставскаго приказанія о снаряженіи фургоновъ. И безъ Юдина все знали, что еще три дня тому назадъ приставскій эсаулъ (такъ здесь называютъ приставскихъ разсыльныхъ) привезъ повестку о выставке подводъ, да еще при этомъ добавилъ, что въ нынешнемъ году «господа» проживутъ и сентябрь, да пожалуй прихватятъ еще часть октября по случаю-де какихъ-то переделокъ въ казенныхъ зданіяхъ.
        «Знаемъ! — недовольно отзывались домохозяева на зовъ Юдина, — слыхали ужъ! Сготовлено! Все сготовлено!»
       И вызываемые Юдинымъ съ ожесточеніемъ хлопали дверьми, бросали обземь шапки и уставлялись глазами въ землю, поглощаемые смутными надеждами, что вдругъ да оставятъ ихъ въ покое, что вдругъ да придетъ какая-нибудь отмена, какое-нибудь новое распоряженіе, и никто изъ нихъ не пріедетъ.
       Между темъ вопросъ этотъ былъ уже давно решенъ и никакихъ средствъ отделаться отъ нихъ не было. Константиновскихъ сектаторовъ только потому и поселили здесь, только потому и отвели имъ такую во всехъ отношеніяхъ благодатную землю, что они неуклонно обязались не только ежегодно привозить и отвозить «господъ чиновниковъ», но, кроме того, обязывались еще очищать на целое лето, все для техъ господъ чиновниковъ, свои дома, и терпеливо сносить ихъ присутствіе не менее трехъ месяцевъ ежегодно.
       Это ежегодное трехмесячное испытаніе константиновцы переносили съ большими усиліями: мрачные всегда, они становились тогда еще мрачнее. На целыхъ три месяца улыбка сходила съ ихъ лицъ, а еженедельныя молитвенныя сходки, называемый собраніями, были полны унынія, скорби, сокрушенія и искусственной покорности судьбе.
       Константиновцы были все безъ исключенія коренные россійскіе люди. Они произошли, какъ и все закавказскіе сектанты, изъ внутреннихъ губерній Россіи, преимущественно изъ Тамбовской и Саратовской и, сосланные за веру, въ Закавказье поселились по собственному выбору, но съ дозволенія начальства, въ самомъ конце короткаго ущелья, сливающагося съ Долиною Цветовъ. Въ губерніи, состоящей изъ серыхъ, обнаженныхъ, каменистыхъ, усеянныхъ то бурьяномъ, то колючкой, полей, серыхъ соловчаковъ, серыхъ, выгоревшихъ, сожженныхъ солнцемъ скатовъ горъ, серыхъ камней и серыхъ построекъ Константиновка съ ея окрестностями являлась отраднымъ оазисомъ, где отдыхало и зреніе, и грудь.
       Это было драгоценное убежище отъ раскаленной атмосферы губернской резиденціи. Сюда на горы, въ зелень, ближе къ прохладнымъ лесамъ, студенымъ ключамъ и родникамъ стекались все, кто обладалъ какими-либо средствами выехать на дачу, и все, кто долженъ былъ ехать въ Дарачичагъ по служебной необходимости. Крохотные чуланчики константиновцевъ превращались на лето въ квартиры коллежскихъ и надворныхъ советниковъ. Необитаемые клети и амбары приспособлялись на летнее время къ человеческому жилью и становились для дарачичагцевъ источникомъ изрядныхъ доходовъ. На лето здесь всякій уголъ отдавался въ наемъ обязательно, по требованію властей, и естественно, что константиновцы чувствовали себя связанными по рукамъ и по ногамъ. Любопытные дачники совали свои носы везде и всюду. Блуждая то по деревне, то по окрестностямъ и посвящая все оставшееся у нихъ отъ службы и картъ время прогулкамъ, охоте и пр., они заходили въ молоканскія и прыгунскія собранія и своимъ присутствіемъ не давали прыгунамъ разойтись въ отправленіи ихъ духовнаго пляса. Они подглядывали въ окна ихъ молитвенныхъ собраній, пускались въ нескромные вопросы относительно ихъ верованій, обрядовъ и самыхъ сокровенныхъ религіозныхъ помысловъ, однимъ словомъ, они всячески имъ надоедали, но делать все-таки было нечего, и оставалось только злобствовать и терпеть.
       Только въ половине сентября, когда изъ Дарачичага уезжалъ последній дачникъ и изъ города возвращалась последняя, выставленная «по наряду», подвода для перевозки имущества «идолопоклонника», константиновцы оживали и на лицахъ ихъ можно было вновь встретить и улыбку, и довольство. Тогда первымъ деломъ и молокане, и прыгуны, каждые сами по себе устраивали на славу обедецъ, сопровождая этотъ обедецъ непременно обильнымъ жертвоприношеніемъ. На этихъ обедцахъ молокане солидно славословили Творца за оказанную имъ милость, заключавшуюся въ избавленiи отъ нечистыхъ, а прыгуны, вдоволь напрыгавшись, также приносили обильныя жертвы за освобожденіе отъ нечистыхъ и затемъ и те и другіе вплоть до следующаго наезда «господъ» погружались въ бездну библейской и евангельской мудрости.
       Въ Дарачичаге была сплошная масса зелени, цветовъ, холмовъ, ручейковъ, спусковъ, подъемовъ. Большое ущелье, замыкавшее Долину Цветовъ, разветвлялось въ новыя меньшія ущелья; мелкія ущелья, заросшія лесомъ и кустарникомъ, разветвляясь все больше и больше, превращались въ тропинки и окончательно исчезали въ лесной глуши. Потоки сливались, журчали, расходились, стихали, вновь соединялись и вновь разделялись. Въ чаще темнаго густаго леса вдругъ иной разъ попадалась грандіозная руина съ клинообразными надписями на кубахъ тесаннаго камня; покрытыя мохомъ летъ, виднелись на стенахъ этихъ руинъ письмена неведомыя, неразгаданныя. Лесная, уже давно заброшенная дорога, размытая дождемъ, глубокой своей колеей терялась въ чаще деревьевъ; густо переплетшіяся надъ дорогой въ виде свода ветви образовали какие-то причудливыя тоннели, въ которыя чуть проникалъ дневной светъ. Душистой прохладой веяло отовсюду.
       Къ самому селенію Константиновки примыкалъ такъ называемый лагерь . Рядъ казенныхъ однообразныхъ построекъ стоялъ на полугоре, какъ бы вдвинутой въ большое ущелье, бока котораго обхватывали лагерь полукругомъ. Въ самомъ лагере жили более высокіе члены губернской и судебной администраціи. Въ стороне отъ лагеря, на приличномъ другъ отъ друга разстояніи и притомъ на высотахъ, окружающихъ лагерь, были воздвигнуты особые, также казенные дома для вице-губернатора и председателя суда и, наконецъ, на горе, командующей всемъ лагеремъ, возвышался домъ самого губернатора, откуда начальникъ губерніи безъ труда могъ наблюдать за теченіемъ не только общественной, но и частной жизни обитателей лагеря. Низшіе чины суда и администраціи жили въ самомъ селеніи, наполняя собою и своими многочисленными семьями не только дома и домовыя службы, но отчасти даже помещаясь на заднихъ дворахъ деревянныхъ построекъ въ раскинутыхъ палаткахъ.
       До половины іюня на соседнихъ горахъ виднелся снегъ. Впереди Константиновки тянулся волнистый хребетъ Агманганъ, выдвинувъ впередъ Учь-Тапу — три холма. Съ ближайшихъ къ Константиновке пригорковъ виднелась, окаймленная скалистыми круто спускающимися горами, темно-синяя гладь огромнаго Гокчинскаго озера. Воздухъ былъ чистый, легкій, душистый. Пыли, смрада, чада не слышалось. Дышалось легко и свободно.
       Между константиновцами было немного молоканъ, а большинство давно перешло въ прыгунство и крепко держалось этого толка. Іудействующихъ тамъ не было вовсе и вследствіе этого по субботамъ прыгуновъ и молоканъ не смущало, какъ это было въ другихъ селеніяхъ, ни безделье «жидовъ», ни ихъ праздничныя одежды, ни ихъ громогласное пеніе, несшееся изъ особаго жидовскаго собранія. Здесь решительно всеми праздновалось воскресенье и только въ этотъ день на единственной Константиновской улице появлялись бархатныя поддевки, темно-пунцовые кушаки парней и ярко-цветныя платья и платки девокъ и бабъ. Остальные дни царила спокойная рабочая тихая жизнь.
       Обитатели Дарачичага, принадлежавшіе къ прыгунскому толку, съ самаго своего поселенія въ этихъ местахъ обнаружили особенную ревность къ вере. Нигде съ такимъ нетерпеніемъ не ожидали 1000-летняго царствія, какъ въ Дарачичаге; нигде съ такимъ азартомъ прыгуны не предавались своему духовному плясу. Здесь постились до полусмерти, рыдали въ собраніяхъ до истерикъ, раздирали одежды въ клочья, разцарапывали груди въ кровь и до синяковъ расшибали себе лбы, припадая къ земле и повергаясь во прахъ. Здесь во имя духа и во имя правой веры более всехъ неистовствовали, и именно отсюда вышли самые замечательные прыгунскіе пророки и пророчицы.
       Наступало воскресенье. Передъ съездомъ чиновниковъ на лето это былъ последній праздникъ. Въ следующее воскресенье все прыгунскія и молоканскія хаты уже будутъ вновь осквернены присутствіемъ ихъ, снова ими переполнятся все дома, и тогда ужъ ни читать библію, ни петь, ни съ духомъ сообщаться нельзя будетъ иначе, какъ чувствуя надъ собою наблюдающій любопытствующій взоръ какого-нибудь изъ нихъ.
       Для облегченія своихъ удрученныхъ тоскою душъ многіе прыгуны принялись поститься. Молокане уныло молчали.
      Два дня уже постившіеся не ели ничего. Въ изнеможеніи лежали они по хатамъ — кто на лавкахъ, кто на печкахъ, изредка показываясь на заваленкахъ и вновь отправляясь въ хаты. Постъ былъ впрочемъ не совсемъ строгій, и вода на этотъ разъ разрешалась. Надежды на избавленіе отъ господъ все-таки никого не покидали и на этотъ разъ, какъ не покидали и въ прежніе годы. Сегодня, въ субботу, въ прыгунскомъ собраніи предполагалось еще разъ хорошенько покаяться и попросить Божіей милости. Молокане также готовились къ усердной молитве.
       «Каяться надоть! — раздавался почти въ каждой хате слабый голосъ изможденнаго, обезсилевшаго прыгуна. — Согрешили мы! Не угодны мы Богу! Нетъ намъ избавленія! Надоть поститься!»
       После полудня все поднялись съ лавокъ и съ печей, оправились, причесались, переоделись и, выпивъ для подкрепленія силъ воды, поплелись въ собранiе. Собирались сегодня у отставнаго прыгунскаго царя, а ныне пророка, Гаврилы Валова. Къ хате его, стоявшей поближе къ лагерю и, следовательно, къ горе, подходили степенными медленными шагами. Отягченныя мрачными мыслями головы были низко опущены; ослабевшія отъ поста ноги еле двигались. Молча входили прыгуны въ хату и, бросивъ въ уголъ шапки, не говоря ни слова, усаживались по лавкамъ. Вместе съ мужиками сходились и бабы и также молча разсаживались по лавкамъ. Некоторыя изъ нихъ располагались поближе къ мужчинамъ — это были запевалы и наиболее голосистыя певицы; а большая часть садилась отдельно, на заднихъ скамьяхъ. Невозмутимая тишина царила въ прыгунскомъ собраніи и во всей деревне. Даже грудныя ребята, и те какъ бы притихли и, прильнувъ къ грудямъ матерей, смотрели широко раскрытыми глазами на медленно сходившуюся и молча разсаживавшуюся толпу.
       Ранее другихъ пришелъ и уселся на свое место, въ углу, самъ пророкъ Гаврило Валовъ и, не поднимая глазъ, сиделъ и ждалъ, пока все сойдутся. Гавриле было уже за сорокъ летъ. Следы частыхъ постовъ и въ особенности частаго общенія съ духомъ, явственно отражались на его истощенномъ бледномъ лице. Тусклые вялые глаза его смотрели неопределенно и апатично; ввалившаяся грудь и округленная сутуловатая спина указывали на его физическую немощность. Онъ былъ въ желтой верблюжьяго сукна поддевке, изъ-подъ которой выглядывалъ жилетъ со стеклянными пуговицами. Сложивъ свои плетеобразныя длинныя руки, онъ просунулъ ихъ межъ крепко сжатыми коленями.
       Когда хата совсемъ наполнилась, когда все уселись по местамъ и стихло всякое движеніе, Гаврило Валовъ, не подававшій и признаковъ жизни, вдругъ чуть не возопилъ, неожиданно вскочивъ съ места:
       «Покаемся, братцы! Исповедаемся передъ Господомъ всемъ сердцемъ въ совете правыхъ! Аще кто согрешилъ или днесь согрешаетъ, ходатая имеетъ къ отцу I. Христу праведника, и той молитъ объ очищеніи греховъ нашихъ».
      Обведя всехъ глазами несколько разъ, Валовъ какъ бы смягчившись добавилъ: «Братцы и сестрицы, не опоздали вы еще, покайтесь! Покайтеся все!»
       Гаврило трагически ударилъ себя въ грудь, откинулъ назадъ голову, возделъ очи горе, простоялъ такъ съ минуту и еще разъ хвативши себя кулакомъ въ грудь, не селъ, а рухнулся на скамью, опустивъ голову низко, низко.
       Все присутствующее зашептали молитвы. Всхлипывая, взвизгивая и подергивая носами, заплакали и завыли бабы. Особый чинъ прыгунской духовной іерархіи, такъ называемый молитвенникъ , онъ же сказатель, некто Иванъ Агальцовъ, сидевшій какъ разъ противъ самого пророка, всталъ съ места, поместился посредине собранія и, покачивая головой, какъ будто убеждая последовать пророческому наставленію, ждалъ, что выступятъ желающіе каяться, желающіе облегчить свою душу отъ техъ греховъ, которые по всемъ вероятіямъ препятствовали осуществиться пламеннымъ и страстнымъ желаніямъ и надеждамъ дарачичагцевъ, избавиться отъ нашествія иноверныхъ.
       Но желающихъ каяться не было, и Агальцовъ, прождавъ напрасно, уселся снова.
       По прыгунскому разсужденію тотъ праведникъ, тотъ ходатай, о которомъ упомянулъ Валовъ, и есть избранный обществомъ молитвенникъ, или читальникъ, или сказатель , большею частію всегда одинъ изъ самыхъ почтенныхъ и уважаемыхъ людей. По убежденію прыгуновъ, именно этотъ праведникъ предназначенъ принимать исповедь, т. е. выслушивать раскаявающихся, но обязанность его только и ограничивалась выслушиваніемъ исповеди, ибо отпускать грехи онъ не властенъ и, выслушавъ исповедь, онъ только приглашаетъ всехъ молиться за раскаявшагося, сохраняя въ тайне отъ общества сущность принесеннаго ему покаянія.
       Свободному выбору каждаго кающагося предоставлено, согласно прыгунскихъ обрядовъ, или раскаяться непосредственно предъ Богомъ, или же, облегчивъ свою душу признаніемъ предъ молитвенникомъ, просить весь советъ правыхъ, т. е. собраніе, помолиться за себя. Молитвенникъ, выслушавъ признание, объявляетъ обществу, что такой-то или такая-то исповедывались предъ нимъ во всехъ своихъ грехахъ и просили за нихъ помолиться, что и совершается въ ближайшемъ собраніи. Дело кончается обыкновенно темъ, что среди всякаго пенья поютъ одинъ, два и более лишнихъ, противъ обыкновеннаго, псалмовъ или собственнаго изделія духовныхъ песенъ, спеціально за покаявшагося и тогда грешникъ или грешница, уже офиціальнымъ образомъ, почитаются очищенными отъ греховъ и прощенными.
       У прыгуновъ покаяніе играетъ первенствующую роль въ ряду всехъ прочихъ обрядностей и считается надежнейшимъ средствомъ достигнуть небеснаго царствія. Въ среде всехъ прыгунскихъ обществъ то и дело слышится громогласный призывъ какого-нибудь местнаго пророка къ покаянію. Случится ли въ деревне пожаръ, нагрянетъ ли невзначай полиція, сбежитъ ли прыгунская баба на квартиру къ чиновнику, немедленно поднимается переполохъ. Въ пожаре, въ наезде полиціи и въ бегстве бабы усматривается карающій за грехи перстъ Провиденія, и затемъ все приглашаются къ покаянію.
       Кроме всехъ подобныхъ случаевъ, константиновцы спеціально каялись еще по случаю пріезда на летнія кочевки обитателей губернскаго города. Каждый разъ, какъ только приближалось время такъ называемыхъ кочевокъ, константиновцы начинали молиться съ большимъ обыкновенно усердіемъ. Каждый разъ устраивались по этому случаю экстренныя собранія, и каждый разъ являлась у нихъ смутная надежда, что дачники не пріедутъ, что вышло такое распоряженіе, чтобы не переезжать, что вышелъ отказъ потому «вишь ты, что изъ казны перестали деньги отпущать на кочевья», и каждый разъ приставскій эсаулъ, привозившій повестку и приказаніе о доставленіи подводъ, разсеевалъ все надежды.
       «Покаемся, — вопили каждый годъ константиновскіе пророки, — молиться нужно резче, молиться намъ надоть... худо мы просимъ Бога, ничего, вишь, съ нашихъ моленіевъ не выходитъ...»
       Вследъ за прыгунами также разсуждали не менее ихъ огорченные молокане и также собирались на экстренныя собранія просить Бога объ избавленіи отъ нашествія...
       На первый призывъ Валова однако не оказалось желающихъ покаяться. Агальцовъ всталъ еще разъ, еще разъ обвелъ глазами всехъ присутствующихъ, постоялъ и потоптался посредине собранія, — но никто съ места не поднимался, и даже бабій плачъ и всхлипываніе стали стихать. Даже прыгунъ Василій Хопровъ, многократно замеченный въ нарушеніи всехъ заповедей прыгунскихъ скрижалей, занимавшійся пьянствомъ, открыто и неоднократно увещаемый обществомъ, — тотъ самый Хопровъ, грехамъ котораго чуть ли не главнымъ образомъ прыгуны приписывали безплодность своихъ молитвъ и продолжающееся перекочевываніе губернскихъ чиновъ, — даже Хопровъ, обыкновенно очень охотно выступавшій съ покаяніемъ, и тотъ выдержалъ остановившійся на немъ взглядъ Агальцова и каяться не пошелъ. Иванъ Агальцовъ уселся окончательно, одновременно съ нимъ окончательно затихли вслипываніе бабъ и молитвенный шопотъ всехъ собравшихся. Но Гаврила Валовъ думалъ такъ, что этимъ не можетъ окончиться дело и потому самъ решился еще разъ попытаться вызвать покаяніе. Съ треугольной полки, прибитой въ углу какъ разъ надъ темъ местомъ, где онъ сиделъ, онъ снялъ тоненькую книжку, въ черномъ кожаномъ, весьма обшмыганномъ переплете съ медными застежками, и раскрылъ ее предъ собою.
       Книжка носила заглавіе: «Великая способность къ покаянію и разсужденіе о духовной зависти». Заглавіе это было выведено красными затейливыми буквами на первой странице книжки. Раскрывъ книжку, Валовъ началъ читать: «Необходимая потребность истинной исповеди есть признаніе во всехъ грехахъ пресвитеру нашему. Все святые, пророки и апостолы утверждаютъ, что всякій исповедывающійся долженъ объявить все грехи свои, ни одного не утаить, не уменьшать ни мало, ниже украшать какими-либо словами или причинами, но подробно представить ихъ такъ пресвитеру, какъ мы ихъ делали и какъ они суть предъ Богомъ».
       Валовъ закрылъ книжку и устремилъ свой вялый взглядъ въ полъ. Многіе откашлянулись, ожидая услышать пророческія словеса.
       «Выходитъ теперича оно такъ, — заговорилъ Валовъ медленно, какъ бы самъ съ собою раздумывая, — выходитъ, значитъ, на подобіе судебной расправы. Виновникъ, значитъ, человекъ грешный, а свидетели-то, значитъ, собственная его совесть, ну, а судья — Самъ Богъ вездеприсутствующій!...»
       «Да, вишь ты, разница тутъ есть! Въ судебномъ-то месте виноватый признается въ своей вине, такъ бываетъ осужденъ на смерть, а на суде Господнемъ, какъ кто признается въ винахъ своихъ, искренно въ оныхъ кается, то тотчасъ бываетъ прощенъ».
       «Покаемся же, братцы и сестрицы, — добавилъ онъ, обращаясь ко всемъ и обводя сидевшихъ передъ нимъ братцевъ и сестрицъ испытующими взглядами. — Кто грехъ за собой имеетъ, вотъ выходи и повинись предъ праведникомъ!..»
       Гаврила Валовъ слегка кивнулъ головой въ ту сторону, где сиделъ праведникъ, т. е. Агальцовъ, и еще разъ обвелъ глазами всехъ присутствующихъ, но, видя что увещанія не действуютъ и никто не шевелится, вздохнувъ селъ на прежнее место. Во все время призыва къ покаянію большинство сидело не поднимая головъ, низко опущенныхъ на грудь.
       Но Валовъ не захотелъ этимъ удовольствоваться. Онъ хотя и ясно понялъ, что на этотъ разъ ему не удалось подействовать убежденіемъ на свою паству, но попытокъ вызвать кающихся онъ все-таки не оставилъ. Онъ опять взялся за ту же книжку, изъ которой уже прочелъ несколько строкъ, но, перевернувъ несколько страницъ, онъ сталъ съ разстановкою читать: «Если ты, душа моя, хочешь спастися и съ Богомъ царствовать, то ты послушай сего наставленія: во-первыхъ, ты должна себя обдумать, всю себя умомъ своимъ проверить, съ самаго зачатія своего во чреве, что ты отъ природы, въ корени матери твоея, повреждена грехомъ или нечистотою. Съ техъ поръ ничего ты предъ Богомъ и человекомъ благихъ делъ не сотворила, но только жила на свете, и что делала, и что говорила, и что думала только ко всеобщему разврату и человекоугодному поступку и обычаю, поврежденному сатаною, а посему и мыслію не оправдывай себя, а прямо иди къ вере искупителя Христа».
       Пророкъ опять погрузился въ раздумье. Книжка была положена на столъ, голова опустилась на грудь и плетеобразныя руки съ крепко стиснутыми ладонями опять попали между коленями. Прошла минута полнаго безмолвія.
       «Господи! — вдругъ воскликнулъ восторженно Валовъ, и на вяломъ лице заиграла блаженная улыбка. — Господи! Какъ покаешься-то да душу облегчишь свою, такъ ведь другой человекъ въ тебе проявится! Сутки будутъ для тебя малы и коротки для полезныхъ тебе благихъ деловъ, такъ что даже не можешь довольно насладиться сладостію молитвы и поста, милостыни и правды и чтеніемъ Слова Божья и внутреннимъ пеніемъ въ сердце своемъ. И жизнь-то твоя, вся какъ одни сутки твои будетъ простираться!» Валовъ передохнулъ и съ тою же блаженной улыбкой задумался.
       «Некающіеся же, — отъ себя добавилъ самъ праведникъ Агальцовъ, — пусть подумаютъ объ озере огненномъ, где огонь не угасаетъ и червь не умираетъ, где тьма кромешная и зубное скрежетаніе отъ жестокихъ мукъ бываетъ безъ конца!»
       Много после того и все на ту же тему говорилъ Валовъ и еще, но однако и на этотъ разъ попытка вызвать покаяніе никакого успеха не имела. Ни соблазны пророка теми будущими прелестями, который ожидаютъ раскаявшихся грешниковъ, ни угрозы праведника тьмой и «озеромъ огненнымъ», не вызвали ни одного желающаго облегчить свою душу признаніемъ въ грехахъ, и праведнику Агальцову не пришлось услышать на этотъ разъ ничьего покаянія.
       Настала тягостная минута общаго молчанія. Пророкъ сжималъ коленями втиснутыя межъ ними худыя руки; праведникъ Агальцовъ все еще обводилъ глазами сидевшихъ и вопросительно на всехъ посматривалъ. Призываемые къ покаянію, съ своей стороны, видимо томясь подъ действіемъ направленныхъ на нихъ взглядовъ праведника, вздыхали, переминались и смотрели внизъ... Все ждали чемъ окончится безплодный призывъ къ покаянію, но впрочемъ не сомневались, что по примеру не разъ уже бывшихъ случаевъ все разрешится обычнымъ заключительнымъ моленіемъ и целованіемъ. Но неожиданно вышло совсемъ иначе.

 
IV.

 

       На ближайшей къ Валову скамейке сидели рядомъ прыгуны Петръ Юдинъ, Петръ Агальцовъ и Федоръ Волковъ. Всемъ имъ было далеко за 50 летъ, и за свою солидность и степенность они давно уже ходили, что называется, «въ старикахъ», а вместе съ темъ были самыми серьезными конкурентами Валова на первое место въ собраніи. Между всеми четырьмя существовало давнее соперничество, именно изъ-за этого первенства, но Валовъ успелъ своею святостію затмить всехъ своихъ конкурентовъ, и сделанное обществомъ признаніе Валова пророкомъ заставило остальныхъ трехъ временно сблизиться между собою и, образовавъ нечто въ роде тройственнаго союза, действовать сообща противъ общаго соперника.
       Десять летъ тому назадъ Валовъ былъ избранъ на прыгунскій тронъ, но удержался на немъ недолго, всего шесть месяцевъ и, благодаря усердной работе своихъ завистниковъ и конкурентовъ, скоро лишился этого званія, а, сойдя съ трона, съ того времени слылъ только пророкомъ и въ этомъ званіи пользовался большимъ почетомъ и уваженіемъ. Глухая вражда къ своимъ соперникамъ была Валовымъ скрыта подъ личиной благочестія, неизменной покорности судьбе и полнаго смиренія. Эту личину благочестія и этотъ смиренный видъ онъ успелъ сохранить, побывавъ даже въ новой ссылке въ Бакинской губерніи. Редкостный въ своемъ роде актеръ, Валовъ превосходно владелъ собою и несколько разъ, напророчивъ удачно, а главное, ведя себя безукоризненно въ нравственномъ отношеніи въ глазахъ всего общества, — удерживалъ за собою въ собраніи первое место, не взирая на все подвохи тройственнаго союза.
       Соперники никогда не упускали случая свести между собою старые счеты, а случаевъ было довольно. Особенно дружно действовали противъ Валова Агальцовъ и Волковъ, также подвергнувшіеся вторичной ссылке и вместе побывавшіе въ Шемахинской губерніи, куда были высланы за «необузданныя, направленныя къ потрясенію порядка суеверные толки» и откуда, вместе же после трехлетней отлучки возвратились назадъ, успевъ заявить предъ начальствомъ о своемъ полномъ раскаяніи и исправленіи.
       На этотъ разъ тройственный союзъ припомнилъ еще не такъ давно сделанное Валовымъ предсказаніе о скоромъ прекращеніи «нашествія иноплеменныхъ», подъ чемъ разумелось не иное что, какъ ежегодный пріездъ дачниковъ. Но полученная отъ пристава повестка о снаряженіи подводъ и объ очистке квартиръ для чиновниковъ доставила имъ теперь удобный случай возбудить предъ обществомъ сомненіе въ пророческомъ даре Валова.
       Этого пункта они сочли нужнымъ коснуться именно теперь. Только что Валовъ окончилъ свой и на этотъ разъ тщетный призывъ къ покаянію, а праведникъ Агальцовъ, безнадежно покачавъ головою, еще разъ пугнулъ упорствующихъ въ нераскаяніи «озеромъ огненнымъ, тьмой кромешной и зубнымъ скрежетаніемъ», то Юдинъ, откашлявшись, съ разстановкой произнесъ:
       «Чего пужать-то?! Какая это тьма кромешная?!»
       Въ тоне вопроса и въ особенности въ сопровождавшей его улыбке ясно слышалось сомненіе и насмешка, относившіяся равно къ обоимъ прыгунскимъ деятелямъ, безуспешно призывавшимъ къ покаянію.
       Агальцовъ встрепенулся и не успелъ еще праведникъ собраться съ мыслями, чтобы ответить, какъ Валовъ сдержанно-спокойно, но слегка дрожащимъ отъ волненія голосомъ отозвался:
       «Какая это тьма кромешная?! А вотъ какая это тьма! Это будетъ, значитъ, какъ бы къ примеру сказать, огонь седмиричный, пламя ужастенное и жаръ страшенный...»
       Тройственный союзъ ухмыльнулся. Юдинъ сомнительно покачалъ головой.
       «Тамъ, вишь, о тьме сказано, — перебилъ онъ его иронически, — а ты про огонь, да про жаръ, да про пламя... Тамъ тьма, а у тебя вишь светъ! — Что-то какъ будто неладно это будетъ...»
      Онъ вновь покачалъ головою и добавилъ съ укоризною:
       «Эхъ вы толковники!! Пророки называетесь... людей тоже учите... пламя, жаръ, огонь...»
       Юдинъ еще разъ, съ величайшимъ сомненіемъ, качнулъ головой и улыбаясь посмотрелъ сперва на своихъ сообщниковъ, потомъ на пророка. Валовъ вскипелъ, но тотчасъ же овладелъ собой.
       «Верно что такъ, — началъ онъ возражать Юдину, несмотря ни на кого изъ сидевшихъ предъ нимъ. — Верно это, что въ семь разъ огонь жарчее вотъ хоть бы свечи али лампы, потому собственно и тьма кромешная прозывается, — объяснилъ онъ сдержаннымъ увереннымъ голосомъ. — По вашему же, коли лучше насъ знаете, какъ будетъ?» — обратился онъ уже прямо къ тройственному союзу.
       «А по нашему, — грубо ответилъ Волковъ, — такъ, что коли ежели тьма, такъ ужъ будетъ тьма, а у тебя вонъ тьма та светитъ да греетъ... ишь ты какой у насъ ученый».
       Валовъ промолчалъ. Тройственный союзъ не скрывалъ своего торжества. На многихъ лицахъ показалась неопределенная улыбка. Сторонники Юдина, однако, более никакихъ вопросовъ не поднимали, и затемъ настала неловкая для первенствующаго пророка тишина. Однако Валовъ, выждавъ съ минуту, оправился отъ пораженія и, видимо собравшись съ силами, вдругъ разразился целою проповедью. Въ немъ заговорило и задетое самолюбіе и желаніе еще разъ отстоять первое место и еще сильнейшее желаніе дать наконецъ своимъ недругамъ генеральное сраженіе и, разбивъ ихъ на голову, оттеснить ихъ окончательно на второе место и унизить въ глазахъ общества. Валовъ кипелъ и задыхался, но чемъ более его пожирала жажда разнесть и уничтожить своихъ враговъ, темъ более покойнымъ голосомъ онъ говорилъ.
       «Братцы и сестрицы, — обратился онъ къ собранію, — слыхали ли вы, какъ непорочныя души колеблются и сердца разумныя развращаются?! Возлюбленные христіане! Известно ли вамъ какъ въ человеке духовная зависть объявляется?! Во-первыхъ, влетитъ въ него завистный духъ и смотритъ на техъ, которые сидятъ за столомъ и располагаютъ св. писаніемъ и пеніемъ, а онъ (Валовъ головой указалъ на трехъ союзниковъ) вовсе и даже оченно мало знаетъ, а думаетъ въ сердце своемъ: и меня бы посадили туды-то... и я бы, значитъ, не хуже ихъ справился, и мне бы надоть промежду самыхъ первыхъ быть, а никому такъ-то не говоритъ, чтобы люди не знали, что онъ такъ-то думаетъ, а и где выпуститъ слову какую людямъ, то и бежитъ скорее какъ бы утушить и является имъ добрымъ человекомъ и говоритъ потомъ: я такъ, молъ, запросто сказалъ, я, молъ, ничаво, — хорошій да добрый. А самому бы ему должно бы покориться и проститься (т. е. прощенія просить), да предъ праведникомъ покаяться, да общество попросить помолиться за себя, а ему вишь завистный духъ запрещаетъ... Вотъ она, братцы и сестрицы, какая бываетъ духовная-то завистъ!».
       Пророкъ перевелъ духъ. Объяснивъ такъ наглядно, и притомъ съ совершенно прыгунской точки зренія, что такое духовная зависть, Валовъ на минуту остановился, и потомъ, не давая соперникамъ опомниться, воскликнулъ:
       «Помолимся же, братцы и сестрицы, за всехъ православныхъ христіанъ, наипаче же о врагахъ нашихъ и завистникахъ духовныхъ!»
       Онъ быстро сталъ на колени. Сложивъ на груди руки, онъ залпомъ прочелъ съ десятокъ молитвъ, все более и более умиляясь и все более растрогиваясь. Все стояли также на коленяхъ и молились также сложа руки. Изобличенные завистники молча последовали общему примеру и поверглись на колени вследъ за другими.
       «Не ищите разделенія, и не желайте разлуки! — проповедывалъ Валовъ по прочтеніи молитвъ, все стоя на коленяхъ, но обращаясь къ обществу. — Не завидуйте, не разделяйтесь! Все связи телесной любви и державы расторгнутся тогда силою всемогущаго Бога и сердца ваши обратятся въ чувство иное... Все созданіе века сего превратится тогда въ новое устроеніе благодатнаго царства мира Господа нашего I. Христа!».
       И, переждавъ съ минуту, Валовъ пустился импровизировать рифмами. Пророческій ликъ явился! Некоторые повалились на землю и лежали, не поднимая головъ; многіе, напротивъ, встали и, пристально вглядываясь въ лицо пророка, превратились въ слухъ и вниманіе. Нараспевъ Валовъ заговорилъ:

Ахъ несчастные те сродники, кои будутъ оставаться
И съ кровавыми слезами другъ съ другомъ разставаться!
Въ оный горькій часъ распрощаться,
И обильными слезами станутъ заливаться,
Сердца распаленныя кровью замираться,
И многіе будутъ объ землю до смерти убиваться!

       И тогда обратился Валовъ къ тремъ соперникамъ: «Все завистники, съ великимъ изнеможеніемъ, изъ глубины сердца скажутъ: Лучше бы намъ умерети, нежели съ вами разлучно быти!».
       «Любезные, смотрите! — обратился Валовъ ко всемъ своимъ слушателямъ, —  какъ бы своими нераденіями и завистями намъ не дождаться той ужасной разлуки! Пока, заблаговременно, всеми силами бдите, молитеся, поститеся, просите Бога всемогущаго, дабы Онъ соединилъ всехъ васъ въ одну званію!»
       Тутъ Валовъ поднялъ руки вверхъ, какъ-то передернулъ всемъ корпусомъ и началъ было слегка притоптывать и приплясывать, успевъ однако сразу поднять порядочную пыль, но вдругъ остановился, задумался, громко съ какимъ-то стономъ вздохнулъ, заломилъ еще разъ руки за голову, потомъ стиснулъ ихъ такъ, что хрустнули кости и опять заговорилъ рифмами:

Со любовью другъ къ другу соединяйтесь,
Отъ различнаго смущенія удаляйтесь,
Въ различномъ деиствіи не ожесточайтесь,
Духовной зависти не поддавайтесь…

 и т. д.
       Такая стихотворная импровизація продолжалась съ четверть часа. Валовъ торжествовалъ. Изобличенные завистники поникли головами и не решались ни возражать, ни протестовать. Все поняли, къ кому относилось пророческое слово бывшаго царя, а ныне пророка Гавріила Валова, все какъ будто еще более убедились и въ его несомненномъ пророческомъ даре, и еще более чемъ прежде признали его первенство. Даже те, которые ближе стояли къ разбитымъ наголову врагамъ пророка, немного посторонились и отошли въ сторону, такъ что союзники временно остались одни. Но потомъ все успокоилось. Все вновь уселись, и такъ какъ по тесноте избы не могло быть отведено особое место для обличенныхъ пророкомъ духовныхъ завистниковъ, то они какъ и прежде расположились на одной скамье съ другими.
       После длинной паузы началось чтеніе разныхъ местъ изъ св. писанія, потомъ стали петь, потомъ опять читали и опять пели, а завистники не поднимали своихъ головъ и какъ бы замерли на месте.
       Валовъ по временамъ взглядывалъ въ ихъ сторону, какъ бы вызывая ихъ на бой и, ожидая еще какихъ-нибудь возраженій, готовился дать вновь отпоръ, но завистники не думали ни о какихъ протестахъ, и успокоенный Валовъ, вставъ, провозгласилъ:
        «Ну, братцы, теперь помолимся!»
       Все встали, скамейки сдвинули къ углу; подъ ноги Валову подстелили небольшой коврикъ. Онъ вновь сложилъ на костлявой груди руки и растроганнымъ, слезливымъ голосомъ принялся читать молитву за молитвой и читалъ ихъ не менее полчаса. Потомъ все присутствовавшіе по три раза перецеловались, да по два раза перекланялись другъ другу, потомъ еще постояли минуту въ безмолвіи и безъ песенъ тихо разошлись по домамъ. Духъ ни на кого не сошелъ, никто на этотъ разъ не прыгалъ и Валовъ громко объявилъ, что сошествію духа препятствуютъ единственно грехи пораженныхъ духовною завистью, но вместе съ темъ увещевалъ не отчаяваться и возложить упованіе на милосердіе Божіе, заявляя, что духъ явится коль скоро исчезнетъ угнездившаяся въ некоторыхъ зависть.
      Въ томъ же мрачномъ настроеніи, въ какомъ прыгуны сошлись на собраніе, они разошлись по домамъ. Почти трехчасовая молитва не могла изгнать мысли о скоромъ съезде дачниковъ, а непріятный эпизодъ столкновенія пророка съ тройственнымъ союзомъ еще усугубилъ горечь ожиданія этого съезда.
       День близился къ вечеру. Мягкій, еще совсемъ весенній, ветерокъ освежалъ изнуренныя лица и отощавшія фигуры расходившихся по домамъ добровольныхъ постниковъ. У каждаго было на душе тяжело и скверно. Наступавшіе дни сулили одни непріятности и более ничего. Видневшаяся изъ Константиновки Долина Цветовъ, уже обнаженная отъ своего роскошнаго весенняго убора, также нисколько не радовала взоровъ и своимъ унылымъ видомъ довершала гнетущее впечатленіе, вынесенное изъ собранія. Она уже сбросила свой ярко-пестрый покровъ и, вместо тысячи живыхъ оттенковъ и переливовъ, казалась сплошной серой безжизненной пустыней съ грудой мертвыхъ камней и высохшихъ серыхъ комьевъ грязи. Опустивъ головы, медленно направлялись по своимъ хатамъ прыгуны, а взглянувъ на еще недавно сіявшую и ликовавшую, а теперь помертвевшую Долину Цветовъ, они потащились еще медленнее и еще ниже опустили свои головы.

 
V.

 

       Въ то же время, на другомъ конце Константиновки, въ доме молоканина Анисима Маркова происходило молоканское собрание. Хотя и здесь многихъ, если не большинство, собеседниковъ угнетала тяжелая мысль предстоящаго пріезда господъ и трехмесячнаго ихъ пребыванія, но общее настроеніе молящихся было здесь далеко не такъ подавлено и мрачно, какъ у прыгуновъ.
       Въ просторной избе Маркова собравшіеся молокане разместились широко и удобно. На лицахъ не было заметно особеннаго унынія; здесь никто не пророчествовалъ, ни на кого не сходилъ никакой духъ, а следовательно никого не дергало и не корчило. Пыль въ хате здесь не стояла столбомъ отъ притоптываній и приплясываній какого-нибудь духодея, какъ это случалось въ прыгунскомъ собраніи, а беседа шла степенно и толково. Въ широкихъ сеняхъ, примыкавшихъ къ избе, затеялись даже между парнями и девками совсемъ не подходящия къ делу шутки и заигрыванія, что однако до стариковъ, чинно заседавшихъ внутри хаты, не доходило. Только что иная девка захочетъ умилиться и, сделавъ строгую серьезную физіономію, начнетъ прислушиваться къ беседе, происходившей въ собраніи, какъ стоявшій рядомъ или сзади парень задавалъ ей щипка или совсемъ не изящно дергалъ за одну изъ лентъ, вплетенныхъ въ толстую косу или наконецъ изловчался подтолкнуть локтемъ, — вызывая каждый разъ тихій, но энергическій протестъ.
       Въ собраніи шла беседа на излюбленную для всякаго закавказскаго сектанта тему о превосходстве своей веры надъ всякой другой прочей, и на этотъ разъ шла речь именно о превосходстве веры молоканской надъ всеми другими прочими, а въ особенности надъ прыгунской. Уже многое множество разъ предметъ этотъ обсуждался самымъ, если не разностороннимъ, то самымъ продолжительнымъ образомъ и всякій разъ обсуждавшіе единогласно приходили къ тому заключенію, что первее молоканской веры нетъ, да едва ли и было. Въ особенности находили это превосходство въ томъ, что ихъ молоканская церковь невидимая; а все другія, исключая впрочемъ прыгунской, видимыя.
       Прочли два раза по целой главе изъ библіи, потомъ изъ прочтеннаго несколько строкъ пропели, потомъ, какъ-то незаметнымъ образомъ, опять заговорили о невидимой церкви и такимъ образомъ опять возвратились къ прежней теме. За невидимымъ образомъ и невещественнымъ кадиломъ и фиміамомъ последовало невидимое помазаніе, невидимое крестное знаменіе, невидимое причастiе и даже, наконецъ, невидимое моленіе. Видимаго уже ничего не оказывалось и оставалось только доказывать невидимость собравшагося собранія, но до этого однако не дошли. Все более и более расширяя понятіе о невидимой церкви, молоканскіе толковники были, какъ кажется, тутъ немного себе на уме и, устанавливая, что все должно быть невидимо, они этимъ очень облегчали самимъ себе исполненіе техъ требованій, которыя предъявляла молоканская вера. Изъ всехъ религіозныхъ обязанностей оставалась видимой только обязанность посещать собраніе, — а это уже было не особенно тяжело.
       Прыгуны, также придерживаясь ученія о невидимой церкви и придавая также символическое значеніе всякимъ обрядностямъ, присоединяютъ ко всему этому еще убежденіе о непременномъ присутствіи между ними и воздействіи на нихъ духа. Они, какъ и молокане, считаютъ, что и церковь, и моленіе, и образъ — все должно быть невидимо, однако собственно свое моленіе и общеніе съ духомъ они выражаютъ весьма видимыми знаками и именно духовной пляской, даже не пляской, а какимъ-то довольно нелепымъ кривляньемъ, ломаньемъ и выворачиваніемъ всего тела.
       Молоканское собраніе въ доме Маркова окончилось точно такъ же, какъ и прыгунское. Покончивъ съ чтеніемъ, пеніемъ и разговорами все, по знаку молитвенника, встали, сдвинули скамейки въ сторону, сложили на груди руки и принялись молиться. Несколько разъ вследъ за молитвенникомъ все становились на колени, потомъ вставали, потомъ опять становились. Несколько разъ молитвенникъ, какъ будто кончая, произносилъ «аминь», но тотчасъ опять начиналъ новыя молитвы, сопровождая ихъ тяжелыми вздохами, воздеваніемъ рукъ къ небесамъ и частыми земными поклонами. Наконецъ молитвенникъ произнесъ въ последній разъ «Аминь», все еще разъ глубоко вздохнули, розыскали свои шапки и толпой вышли изъ собранія.
       Молокане расходились по своимъ хатамъ, хотя и не въ такомъ мрачномъ настроеніи духа, какъ прыгуны, однако тяжело шагая къ домамъ; каждый не разъ вспомнилъ, что черезъ несколько дней пріедутъ господа и тогда, хотя никто не будетъ имъ препятствовать и запрещать молиться и разсуждать о вере, но все-таки это уже не будетъ такъ свободно, какъ тогда, когда господъ нетъ.
       Впрочемъ, мрачное настроеніе обитателей Долины Цветовъ обыкновенно продолжалось недолго. Трудовая жизнь въ поле, заботы о заготовленіяхъ на зиму, и свойственная русскому поселенцу за Кавказомъ наклонность къ пріобретенію и увеличенію своихъ «достатковъ», волей-неволей оттесняла на второй планъ все помыслы о некоторыхъ препятствіяхъ къ свободному отправленію ихъ незамысловатыхъ религіозныхъ обрядовъ. Къ концу кочевокъ, т. е. къ концу августа, все уже посматривали значительно веселее, отчасти въ ожиданіи близкаго избавленія, отчасти — примирившись съ суетой и движеніемъ, вносимыми пришлецами. Являлись даже охотники ходить съ господами «за дичью», а ходя за дичью уже само собой нельзя было не попробовать носимыхъ господами съестныхъ припасовъ, что прыгунской и молоканской верой строго-на-строго воспрещалось, какъ общеніе съ нечистотой. Молодые парни, не очень еще окрешпіе въ своихъ воззреніяхъ, были даже не прочь покурить господской папироски и хлебнуть господскаго винца, упрашивая однако господъ скрыть эти грехи отъ строгихъ «родителевъ», ибо такое нарушеніе каралось такимъ «возжаньемъ» и такими «тасками», что очень побуждало къ осторожности.
       Молодыя бабы также были не прочь попить господскаго чайку, и сначала приносили для этого свои собственные стаканы и блюдечки, а потомъ не гнушались и господскими, находчиво объясняя, что соприкосновеніе съ нечистымъ имъ въ этомъ случае вредить не можетъ, ибо господская нечисть къ стеклу не пристаетъ. Словомъ такъ или иначе, а къ концу кочевокъ, за малыми ислюченіями, все более или менее осквернялись отъ сближенія съ господами, и потому первая, после отъезда господъ, приносимая жертва — такъ называемая жертва отъ радости — носила характеръ сугубаго покаянія за грехи вольные и невольные.
       Сектаторское селеніе Нижния Ахты, замыкавшее Долину Цветовъ съ другой стороны сравнительно съ Дарачичагомъ, пользовалось спокойствіемъ и наездамъ господь не подвергалось вовсе. Ахтинцевъ только и тревожили высылкой подводъ для перевозки губернскихъ чиновъ на кочевку, но на этомъ все обязанности ихъ кончались и никакого постоя у нихъ не полагалось. Потому нижне-ахтинскіе сектанты и летомъ, какъ и во все прочія времена года, не нарушали своей жизни и возбуждали темъ великую зависть своихъ соседей дарачичагцевъ. Не оскверняясь ни малейшимъ соприкосновеніемъ съ иноверцами, не изменяя обычнаго теченія своей религіозной жизни, нижне-ахтинцы очень этимъ гордились предъ ежегодно оскверняемыми дарачичагцами и старались даже, насколько было возможно, временно прекратить всякія сношенія съ дарачичагцами, признавая ихъ достойными своего общенія только после того, какъ дарачичагскія избы были тщательно проветрены отъ табачнаго запаха и сами обитатели Дарачичага, целымъ рядомъ очистительныхъ жертвъ, вновь пріобретали право и пить и есть и молиться вместе съ единоверцами, сохранившимися въ чистоте.

Пред. глава (Гл. 7) <<<   Вступление и Оглавление    >>> След. глава (Гл. 9)