X.
Пророкъ Емельянъ Телегинъ.

 
I.

 

       Въ одномъ изъ безчисленныхъ заливовъ Гокчинскаго озера было заброшено сектаторское селеніе Александровка. Александровцы почти все были сюда высланы по суду и происходили преимущественно изъ внутреннихъ губерній. Они строили особенныя, по наружному виду довольно безобразныя, но быстрыя на ходу лодки, сетями ловили славившуюся вкусомъ гокчинскую рыбу, приготовляли ее для себя въ прокъ, поедали также и въ свежемъ виде и, главное, усердно молились, пребывая почти постоянно подъ действіемъ сходившаго на нихъ «духа».
       Полиція почти никогда въ Александровку не ездила и не производила тамъ преследованій ни за «оказательства», ни вообще за какія-либо действія, «соблазнительныя для православныхъ». Отъ скромныхъ, бедныхъ и какъ будто пришибленныхъ александровцевъ никакой опасности ни для православныхъ, ни для кого бы то ни было не предвиделось, потому-то и въ самую Адександровку, несмотря на то, что она была всего въ семи верстахъ отъ шоссе, не только полиція, но никто и никогда не заглядывалъ.
       Александровскія бабы съ утра до вечера возились съ ребятишками и рыболовными сетями. Они были замечательны лишь темъ, что менее чемъ въ другихъ сектаторскихъ поселеніяхъ упражнялись въ молитве и особенно въ духодействіи. Вся порода александровцевъ отличалась крайнею белобрысостью, приземистостью и какою-то особенною дряблостью и хилостью и, кажется, именно за свою неказистую наружность александровцы прослыли между всеми окрестными сектантами за чувашей и за мордву, хотя между ними было только несколько человекъ этого племени, а все прочіе происходили оттуда же, откуда и ближайшіе ихъ соседи — еленовцы, ахтинцы и константиновцы, т. е. были несомненно великороссійскаго происхожденія.
       Зимою Александровку съ ея обитателями почти совсемъ заносило снегомъ. Прилегающій къ селенію заливъ Гокчинскаго озера обыкновенно замерзалъ на далекое пространство и александровцы, отправляясь по своимъ надобностямъ въ соседнія деревни, пускались въ путь или на лыжахъ, или на крохотныхъ салазкахъ въ одну лошадь, пробивая себе дорогу напрямикъ. Случалось нередко, что на этихъ короткихъ путяхъ александровцы, какъ тамъ говорили, «ухаживались», т. е. попросту гибли въ гокчинскихъ полыньяхъ и зажорахъ, но отъ такихъ случаевъ они нисколько не унимались и все-таки ежегодно продолжали отыскивать короткіе пути, и на этихъ поискахъ теряли то одного, то двухъ и более изъ своихъ белобрысыхъ сочленовъ. Жестоко и не разъ уже проученые опытомъ, александровцы, обозревая безконечно раскинувшуюся передъ ними пелену снега, никакъ не хотели взять въ толкъ, что Гокча, даже при самыхъ сильныхъ морозахъ, замерзала только съ береговъ, а середина ея всегда сохраняла свой синечернильный цветъ и круглый годъ бушевала, волнуемая несшимися изъ всехъ ущелій ветрами.
       Довольно грязныя и жалкія лачуги александровцевъ на зиму превращались окончательно во вместилище всякой нечисти. Въ этихъ лачугахъ зимою ютились и куры, и гуси; туда втаскивались телята и жеребята. Изъ состраданія къ животнымъ душныя хаты александровцевъ наполнялись всякимъ домашнимъ зверьемъ, и всю зиму и такъ уже худосочный и захиревшій, александровскій рыболовъ существовалъ при самыхъ антигигіеническихъ условяхъ. Зато ужъ летомъ и ребята, и взрослые съ утра до вечера полоскались въ синихъ Гокчинскихъ волнахъ. Съ наслажденіемъ купавшіеся вываливались на тепломъ песке широкой отмели, прилегавшей къ деревне, вновь лезли въ воду и вновь укладывались на песке, и такимъ путемъ скоро очищались отъ грязной коры, нароставшей за зиму.
       Въ Александровке жили только молокане да прыгуны, и вовсе не было жидовствующихъ. Одолевавшая александровцевъ бедность заставляла ихъ нередко прибегать къ тяжелымъ денежнымъ и инымъ займамъ, а такъ какъ займами преимущественно занимались соседи ихъ — еленовскіе жидовствующіе — и драли съ нихъ немилосердные проценты, то отсюда получался источникъ ненависти и зависти къ этой секте. Содрать съ своего же брата-мужика десять процентовъ въ месяцъ считалось у еленовцевъ самымъ обыкновеннымъ деломъ и, неся последніе гроши для расплаты съ своими жестокими кредиторами, александровцы понятно возъимели великую злобу къ русскимъ жидамъ, а затемъ и къ ихъ жидовской вере, и потому во всей Александровке не было ни одного жидовствующаго.
       Зато, подъ вліяніемъ житейскихъ невзгодъ, въ особенности подъ гнетомъ повальнаго безденежья, въ Александровке съ теченіемъ времени развилась и расплодилась одна изъ самыхъ азартныхъ разновидностей прыгунскаго толка, и хилые белобрысые александровскіе духодеи дивили всехъ своею неутомимостью въ прыганьи и въ моленьи. Все окрестный прыгунскія общества изумлялись обильному проявленію въ александровцахъ пророческаго лика. Въ иныхъ селеніяхъ, где заводились прыгуны, бывало всегда по одному, да по два пророка; случалось, что временно не бывало даже ни одного, въ Александрове же ихъ всегда было по несколько разомъ. Предсказанія тамъ такъ и сыпались; одно пророчество следовало за другимъ, а вместе съ темъ александровцы, въ качестве особыхъ ревнителей прыгунской веры, а также не безъ цели поесть на чужой счетъ, уходили нередко въ гости къ своимъ единоверцамъ разныхъ, часто отдаленныхъ, селеній и, проявляя въ тамошнихъ духовныхъ собраніяхъ чрезвычайное усердіе въ молитве и прыганьи, завоевали себе репутацію людей особенно богоугодныхъ.
       Духовная ревность александровскихъ прыгуновъ очень настраивала и воодушевляла александровскихъ молоканъ, не желавшихъ уступить прыгунамъ ни въ набожности, ни въ усердіи. По воскреснымъ днямъ въ Александровке и прыгуны, и молокане целыми утрами просиживали въ своихъ собраніяхъ, соревнуя въ продолжительности моленія и стремясь пересидеть другъ друга. Только къ вечеру единственная александровская улица оживлялась появленіемъ народа, и тогда на узкихъ заваленкахъ покосившихся александровскихъ хатъ усаживались и старъ и младъ, и время до самой ночи проходило въ почти безмолвномъ созерцаніи синей равнины Гокчинскаго озера и мирномъ пощелкиваніи семячекъ и ореховъ.
       Впрочемъ, не смотря на духовные таланты александровцевъ и обиліе между ними прорицателей будущаго, немногочисленные пророки прочихъ прыгунскихъ обществъ не особенно имъ завидовали и не заботились о помраченіи своей пророческой славы александровскими предсказателями. Если эти пророки и заезжали иногда въ Александровку, будто бы въ гости, а собственно присмотреться къ тому, что тамъ делается и какъ ведется моленіе, то делали это крайне редко, отчасти потому, что знали, что александровцамъ и самимъ нечего есть, не только чествовать гостей, а отчасти потому, что пророки эти больше хлопотали о сближеніи съ представителями другихъ более богатыхъ прыгунскихъ обществъ и на александровцевъ смотрели свысока.
       Изобиліе александровскихъ пророковъ безпокоило лишь воскресенскаго (изъ с. Воскресенки) пророка Емельяна Телегина, признаваемаго въ последнее время не только за главнаго и особенно одареннаго духомъ пророка, но многими считаемаго даже за единственнаго и безспорнаго наместника перваго прыгунскаго духовнаго царя Максима Рудометкина, уже давно сосланнаго въ Соловецкую обитель. Ревниво относясь къ своему первенству въ прыгунскомъ міре, воскресенскій пророкъ находилъ нужнымъ время отъ времени объезжать свою прыгунскую паству, а также считалъ полезнымъ изредка заглядывать и въ Александровское захолустье.
      Какъ и во все другія деревни, Телегинъ обыкновенно пріезжалъ въ Александровку съ двоякою целью. Во-первыхъ, онъ непременно председательствовалъ въ экстренномъ, нарочно для него устроенномъ, собраніи и тутъ же разрешалъ все возникшіе религіозные споры и сомненія, а также, смотря по расположенію духа, пророчествовалъ или только солидно прислушивался къ пророчествамъ другихъ; а во-вторыхъ, Телегинъ всегда привозилъ съ собой для распродажи красный товаръ, которымъ пророкъ уже давно торговалъ, развозя и продавая товаръ этотъ по всемъ окрестнымъ деревнямъ и не платя никакихъ торговыхъ пошлинъ.
       Въ массивной телеге великороссійскаго образца, съ широкимъ передомъ и узкимъ задомъ, запряженной парою сытыхъ лохматыхъ лошадей въ пристяжку, ездилъ Емельянъ по деревнямъ и торговалъ, можно сказать, не безъ успеха. Съ собой онъ всегда возилъ библію, псалмы пророка Давида, прыгунское сочиненіе, называющееся «Душевное зеркало», другое сочиненіе, известное подъ названіемъ «Обрядъ истинныхъ духовныхъ христіанъ» и разныя другія исключительно рукописныя книги и сочиненія. Едва пророкъ появлялся въ конце какой-нибудь сектаторской деревни на знакомой всемъ паре мохнатыхъ коней, какъ все принадлежащіе къ прыгунству наперерывъ зазывали его къ себе, считая за особую честь принять у себя Емельяна Лукича, но Емельянъ Лукичъ удостаивалъ останавливаться только у одаренныхъ духомъ и, следовательно, наиболее вліятельныхъ людей.
       Въ томъ же дворе, где останавливался воскресенскій пророкъ, обыкновенно открывалась и торговля красными товарами. Спокойный, замечательно ровный, вообще неразговорчивый, Телегинъ назначалъ за свои товары решительныя цены, торговаться не любилъ, въ беседы съ покупателями не вступалъ, не жадничалъ и не запрашивалъ лишняго. Онъ довольствовался самымъ ничтожнымъ процентомъ, а вместе съ темъ ни у кого изъ окрестныхъ армянъ-лавочниковъ не было такого выбора всякихъ нужныхъ деревне матерій, какъ у Емельяна. Но въ особенности своимъ обхожденіемъ онъ вселилъ повсюду къ себе такое доверіе и уваженіе, что и покупатели въ торгъ съ нимъ не входили, товары разбирали, вносили деньги и безъ лишнихъ разговоровъ уходили.
       «Емельянъ Лукичъ! — говорила иная баба, держась за приглянувшійся ей пестрейшій платокъ, на которомъ яркими красками была изображена скачущая пожарная команда или что-нибудь въ этомъ роде, — подожди чуточку съ деньгами-то! Дай маленько управиться съ пшеницей да со льномъ! Какъ въ другорядь пріедешь — отдамъ, верно слово, отдамъ!»
       «Бери, — говоритъ спокойно Емельянъ, — да не божись! И такъ верю!»
       А по-прыгунски сказать «верно слово», значитъ уже побожиться, потому что никакой другой божбы не употребляется, да и «верно слово» стараются произносить какъ можно реже.
      «Емельянъ Лукичъ! — проситъ, бывало, бедный, плохо одетый мужичекъ, — не откажи, дай два аршина ситчику до лета, тогда отдадимъ; девчонке, вотъ, на платье... не въ чемъ ходить».
       И мужикъ съ сомненіемъ ожидалъ решенія пророка.
      «Возьми, — также спокойно говоритъ Емельянъ, — да за тобой уже тутъ есть; чего набирать-то, коли не изъ чего отдавать-то!»
       И Емельянъ берется за книгу долговъ, также всегда при немъ находящуюся, где действительно въ числе должниковъ записанъ и мужичекъ, просящій два аршина ситчику, но Емельянъ веритъ этому мужику и два аршина ситца ему все-таки отпускаетъ; а мужикъ, хоть и съ трудомъ, долгъ отдаетъ, и доверіемъ не злоупотребляетъ.
       За торговлю Емельянъ принимался не иначе какъ основательно, т. е. очень долго помолившись, и не изменялъ этого порядка нигде и никогда. Напрасно, бывало, бабы и девки, большія охотницы до цветнаго тряпья, прослышавъ о пріезде Емельяна Лукича, прохаживались вокругъ Емельяновой повозки, стараясь мысленно проникнуть подъ толстое рядно, которымъ была покрыта телега, и мысленно кроя себе разноцветные передники и сарафаны, — Емельянъ не скоро показывался изъ хаты и не торопился распаковывать привезенный грузъ. Только обыкновенно къ вечеру начиналась торговля, а утро неизменно проводилось въ собраніи и за молитвой.
      Емельяну было около сорока летъ. Красивое, смуглое лицо его съ мягкими, задумчивыми глазами, носило выраженіе спокойствія и безстрастія. Онъ былъ характера тихаго, мечтательнаго и даже несколько вялаго. Его безобидность смущала самыхъ дерзкихъ деревенскихъ нахаловъ, преимущественно изъ молоканъ и жидовствующихъ, не упускавшихъ случаевъ задеть всегда задумчиваго и погруженнаго въ мечтанія прыгунскаго пророка и въ особенности глумившихся надъ темъ процессомъ прыгунскаго духодействія, который заключался въ прыганьи и скаканьи и, правду сказать, въ самомъ нелепомъ кривляньи. Семейная жизнь воскресенскаго пророка была образцомъ тишины, мира, согласія и незлобивости. Красивая его жена, Варвара, безупречная въ нравственномъ отношеніи, представляла олицетвореніе кротости и доброты. Заботы о муже и трехъ детяхъ наполняли всю ея жизнь и она не сомневалась, что можетъ быть недалекое будущее сулитъ ей вместе съ мужемъ все радости, обещанныя только однимъ праведникамъ да святымъ.
       Телегинъ крепко веровалъ въ несомненное и скорое торжество прыгунскаго ученія надъ всеми прочими сектантскими толками; онъ всею душею также верилъ въ наступленіе прыгунскаго царства, но пока сохранялъ полное спокойствіе и только среди своихъ слушателей-единоверцевъ, лишь изредка, вдавался въ мечтанія о техъ будущихъ удобствахъ и счастьи и о техъ благахъ, которыя прольются надъ прыгунствомъ, когда наступитъ желанное главенство ихъ надъ всеми.
      «Теперь, вишь, тутъ какія горы-то наставлены, — указывалъ онъ на окружающіе хребты, — ни проходу нетъ, ни проезду, только птица перелетитъ, а тогда-то земля-то вся будетъ ровная да гладкая, вотъ какъ бы къ примеру полъ али столъ. На сто верстъ будетъ видать дорогу-то; хоть двести, хоть триста пудовъ клади на повозку — свезетъ тогда лошадь; хоть день целый иди по ровному да по гладкому — не уморишься, не то что какъ теперь».
       Емельянъ самъ призадумывался надъ нарисованной картиной.
       «Одежды-то, — продолжалъ онъ мечтать, — будутъ тогда все нетленныя. Не обносишься, не обтреплешься; ни ситцу, ни сукну, ни холсту, ни, значитъ, сапогамъ износу не будетъ... Благодать Господа Духа нашего святаго будетъ завсегда съ нами... Ни трудовъ, ни печалей, ни воздыханій... Соберемся мы, этакъ-то, все вместе, сядутъ промежъ насъ архангелы да ангелы святые, польются изъ глазъ умиленныя слезы и таково-то это станетъ легко, что точно и земли-то вовсе нетъ».
       «А крылья будутъ?» — спрашиваетъ, бывало, кто-либо изъ слушателей размечтавшагося пророка.
       «Ну, одно слово, наравне съ ангелами небесными», — отвечаетъ Телегинъ.
       Мечтая о нетленныхъ одеждахъ и гладкихъ дорогахъ, прыгунскій пророкъ однако не первый уже годъ колесилъ по закавказскому бездорожью и пока утешался темъ, что не безвыгодно для себя торговалъ матеріями тленными, которыя и обнашивались, и обтрепывались, и требовали постояннаго возобновленія. Однако Телегинъ былъ одинъ изъ техъ очень немногихъ прыгуновъ, которые не теряли веры и надежды на наступленіе этого блаженнаго времени, и даже порой Телегину искренно чудилось, что желанный часъ уже недалеко.
       Привыкнувъ говорить предъ народомъ преимущественно на библейскія и евангельскія темы и постоянно заглядывая въ разныя книжки, распространенныя между закавказскими сектантами, Телегинъ выработалъ себе своеобразную речь, очень красивую и картинную, производившую на слушателей всегда сильное впечатленіе. Непріятная особенность этой речи, впрочемъ не для простонароднаго вкуса, заключалась лишь въ томъ, что Телегинъ, по примеру большинства закавказскихъ переселенцевъ, вовсе не признавалъ словъ средняго рода и безъ церемоний обращалъ все подобныя слова въ женскій родъ: «Одна общество», «плохая колесо», «одна перо» и проч. и проч., — въ такомъ виде употреблялъ Телегинъ слова средняго рода и въ такомъ же виде ихъ вообще употребляютъ поселенные въ Закавказскомъ крае русскіе.
       Въ последнее время Емельянъ Телегинъ, какъ уже сказано, былъ несколько обезпокоенъ дошедшими до него вестями объ энергическихъ предсказаніяхъ александровскихъ пророковъ и въ особенности некоего Акима Упырева. Слухи удостоверяли, что этотъ самый Акимъ уже неоднократно, и притомъ съ большимъ успехомъ, предсказалъ разныя событія не только изъ деревенской жизни, а также и изъ сферъ, деревни не касающихся. Онъ безошибочно предсказалъ бурю на Гокче и погибель лодки Ивана Дергунова; онъ также нисколько не промахнулся, предсказавъ большой уловъ снастямъ Акима Симова; потомъ, неизвестно уже по какимъ соображеніямъ, но совершенно точно онъ предрекъ предстоящую перемену губернатора, что действительно вскоре случилось, и проч. и проч.
       Но, самое главное, вместе съ темъ онъ предсказалъ свое будущее первенство въ прыгунскомъ міре и будто бы даже намекнулъ, что Телегинъ очень ошибается, разсчитывая занять это первое место, и что ему придется, пожалуй, потесниться, чтобы уступить это место другому, более достойному. Изъ всехъ пророчествъ Упырева только последнее еще не исполнилось, а потому Емельянъ Телегинъ порешилъ несколько поторопиться съ совершаемымъ ежегодно осеннимъ объездомъ деревень, а вместе съ темъ далъ себе слово непременно заглянуть въ Александровку и померяться пророческими силами съ Упыревымъ.

 
II.

 

       Стоялъ на дворе октябрь. Осенній холодный ветеръ гналъ низко надъ землею темно-серыя, почти черныя, тучи. Земля была еще совсемъ сухая, насквозь промерзлая, словно окоченелая, но казалось, что вотъ-вотъ разразится или дождь, или снежная метель. Всегда синія волны прилегающаго къ Александровке залива Гокчи потемнели еще более. Волны съ ропотомъ налетали на песчаную отмель Александровки и, набежавъ, тотчасъ уходили. На Гокче кругомъ, насколько хватало глазъ, не было видно ни души; на горизонте не белело ни одного паруса, не темнело ни одного неуклюжаго грузнаго корпуса огромныхъ рыбачьихъ лодокъ, и дрожь пробирала при одной мысли объ участи техъ, кого такое волненіе застало бы на озере.
       Въ такую погоду Телегинъ, не торопясь, шагомъ ехалъ по узкой дороге, вытянувшейся вдоль по берегу Гокчи и, прислушиваясь къ гулу ветра и реву волнъ разсвирепевшей стихіи, умилялся при мысли, что скоро и этого препятствія не будетъ, что сгладятся не только все горы, но и усмирятся все моря и реки и что онъ, Телегинъ, тогда будетъ безъ всякихъ затрудненій проезжать даже на другую сторону озера, въ деревушку Шоржу, куда прямо черезъ Гокчу хоть всего 30 верстъ, да мудрено проехать вследствіе постояннаго волненія на озере, а въ объездъ не менее полутораста верстъ.
       После полудня, въ самомъ конце единственной александровской улицы, показалась пара емельяновскихъ лошадей, но едва Телегинъ успелъ въехать въ деревню, какъ изъ третьей съ краю избы вышелъ съ поклонами и приглашеніями прыгунскій молитвенникъ, или сказатель, Семенъ Наждакинъ и, после самыхъ краткихъ переговоровъ,  Емельянъ повернулъ лошадей и въехалъ въ широкій дворъ Наждакина. Онъ неспеша слезъ съ телеги, отпрягъ лошадей, самъ отвелъ ихъ подъ навесъ, задалъ сена и неторопливо вошелъ въ избу. Вся семья Наждакина, а также и многіе посторонніе, уже узнавшіе о пріезде Телегина, были въ хате и встретили пророка низкими поклонами, пеніемъ, рукопожатіями и братскимъ лобзаніемъ.  Все это проделывалось очень серьезно и чинно. Отдельные вопросы, обращенные къ пророку, касались только здоровья разныхъ лицъ и затемъ за каждымъ вопросомъ следовала длинная пауза. Когда обо всехъ было спрошено и вопросы истощились, то, отвесивъ пророку по низкому поклону, почти все разомъ вышли изъ хаты и Телегинъ съ Наждакинымъ остались вдвоемъ. Тутъ беседа пошла гораздо живее, но Телегинъ более спрашивалъ, а Наждакинъ более отвечалъ. Хозяйка, жена Наждакина, долго стояла молча,  прислонившись къ печке и, подперевъ ладонью подбородокъ, глядела на пророка съ какимъ-то восхищеніемъ и радостью, а потомъ даже рискнула сесть на кончикъ скамьи поодаль отъ собеседниковъ, и продолжая любоваться пророкомъ, ни однимъ словомъ не нарушила своего безмолвія. Отъ Наждакина Телегинъ узналъ все подробности объ Акиме Упыреве; узналъ, между прочимъ, что Акимъ не далее какъ три дня назадъ высказывался, что ему следуетъ быть на первомъ месте и что онъ ссадитъ съ этого места Емельяна. Перебирая въ уме все разсказанное про Упырева, Телегинъ крепко задумался и порешилъ не медлить.
       День былъ субботній и вечеромъ же, по обыкновенію, должно было состояться собраніе, на которое по наступленіи сумерокъ отправились все прыгуны, а также Наждакинъ и его гость.
       О пріезде воскресенскаго пророка уже всемъ было известно, и въ собраніи ему было отведено почетное место около молитвенника и четырехъ наличныхъ александровскихъ пророковъ, сидевшихъ въ рядъ съ Телегинымъ. На видъ все александровскіе пророки были чрезвычайно мизерны и плюгавы, но въ отношеніи плюгавости решительно первенствовалъ Акимъ Упыревъ.
       Белобрысый до совершенной безцветности, какой-то корявый, тощій, подслеповатый, съ клочкообразною реденькой бородкой, мужиченко въ высшей степени тщедушный и въ довершеніе всего съ перебитой переносицей, Акимъ Упыревъ всею своею персоною наглядно свидетельствовалъ, что въ немощномъ теле можетъ вмещаться весьма крепкій духъ. Маленькій, хилый, съ лицомъ, собравшимся въ комочекъ, съ вдавленными челюстями, впалою грудью и самою поразительною костлявостью, Акимъ Упыревъ поражалъ всехъ своею неутомимостью въ прыганьи и ревностью въ моленьи вообще. Онъ ухитрялся простаивать съ поднятыми кверху руками по столько времени, что другіе по два и по три раза опускали руки для отдыха. Онъ такъ умелъ выбрасывать ноги и вверхъ, и въ стороны, что даже молящіеся, при всемъ ихъ благоговейномъ настроеніи, нередко явно изумлялись. Во время общаго прыганья, которымъ обыкновенно собраніе заканчивалось, онъ одинъ испускаль такіе вопли и взвизгиванія, онъ такъ топалъ ногами и такъ пронзительно вскрикивалъ, что покрывалъ все голоса и резко между ними выделялся. Онъ такъ хлопалъ себя въ грудь, такъ колотился головой то объ полъ, то объ стены, что все столько же дивились его религіозному рвенію, сколько и крепости лба. Но кончалось моленье и прыганье, и къ Упыреву немедленно возвращался его мизерный видъ и ему одному присущая плюгавость.
       «Ужъ поганый же онъ, такой поганый, что въ редкость, — говорили про него односельцы-молокане, — а поди жъ ты, первый у нихъ пророкъ! И нутро-то у него словно погнило, и голосенокъ-то у него какъ у курицы, и ветромъ-то его того и гляди перешибетъ, а ужъ въ прыганьи — первый мастеръ».
       Прочіе александровскіе пророки значительно уступали Упыреву и въ пророческомъ даре, и въ особенности въ мизерности и плюгавости, хотя и они, въ свою очередь, выдавались между всеми своими единоверцами своимъ обтрепаннымъ и унылымъ видомъ. Это были какъ нарочно самые жалкіе изъ всехъ и такъ ужъ жалкихъ александровцевъ. Беднее другихъ въ хозяйстве, они все были къ тому же многосемейные и, угнетаемые вечными заботами о хлебе насущномъ, представляли типъ самаго горькаго нищенства.
       Въ собраніи они всегда размещались рядомъ, но пророчили большею частью по одиночке и пока одинъ пророчилъ, прочіе или утвердительно покачивали головами, или инымъ способомъ выражали свое одобреніе и удовольствіе. Въ своихъ пророчествахъ они не стеснялись говорить самую безпардонную чушь. Они несли буквально все, что взбредетъ имъ на умъ, и то поражали своихъ слушателей какой-нибудь чепушистой фразой необыкновенной длины, которую ухитрялись произносить залпомъ, не переводя духа,  то целыми часами говорили рифмами, также не особенно заботясь о смысле и разсчитывая лишь поразить и изумить своимъ искусствомъ.
       Пророки и все собраніе были уже на своихъ местахъ, когда появился Телегинъ. При его входе все встали, съ минуту простояли, нагнувъ головы какъ бы для молитвы и поклона единовременно, и затемъ молча сели, а вместе съ темъ занялъ свое место и Телегинъ. После некотораго молчанія, не заводя, что случается обыкновенно, на этотъ разъ никакихъ разговоровъ о частныхъ предметахъ, не справляясь ни о здоровье другъ друга, ни о разной домашности, — прямо приступили къ чтенію св. Писанія.
       Телегинъ былъ по обыкновенію задумчивъ и ни къ какой иной беседе, кроме духовной, расположенія не чувствовалъ. Его настроеніе сообщилось всемъ и потому, вопреки обычая, тотчасъ приступили къ делу.
       Началось чтеніе. Все пророки, а въ томъ числе и Емельянъ, сидели, низко опустивъ головы. Только изредка Емельянъ искоса взглядывалъ въ сторону пророковъ и въ особенности посматривалъ на Упырева. Онъ видимо былъ взволнованъ и съ какимъ-то нетерпеніемъ откашливался и ерзалъ на месте, точно чего-либо ожидая. Онъ и действительно ожидалъ случая сразиться съ местными пророками вообще и особенно съ Упыревымъ; онъ хотелъ притомъ сразиться такъ, чтобы все сразу поняли, какая разница между имъ, Емельяномъ, и ихъ александровскими пророками, и чтобы видели, кому должно принадлежать духовное первенство въ среде прыгуновъ, — и случай этотъ онъ скоро нашелъ.
       Только что прочли какую-то главу изъ апокалипсиса и, по обыкновенію, не долго останавливаясь надъ непонятными местами, хотели перейти къ следующей главе, какъ Упыревъ видимыми знаками проявилъ, что чувствуетъ приближеніе духа. Онъ впрочемъ и ранее, еще во время чтенія, давалъ понять, что тайное общеніе съ духомъ уже начинается. Именно во время чтенія онъ вдругъ вскочилъ на скамейку, поднялъ правую руку, подогнулъ левую ногу на манеръ болотной птицы, крикнулъ: «Богъ! Духъ!» и тотчасъ замеръ въ такомъ положеніи. Чтеніе, на минуту прерванное этимъ восклицаніемъ, вновь продолжалось, а онъ все стоялъ въ томъ же положеніи, какое принялъ; чтеніе кончилось, а онъ все стоялъ, не опуская руки и не разгибая ноги, но пока читальникъ, перелистывая библію, отыскивалъ что-бы еще прочитать, Упыревъ вдругъ соскочилъ съ лавки, прошелся по собранію какимъ-то петушинымъ шагомъ, помоталъ своей нечесаной головой и остановился предъ однимъ мужичкомъ среднихъ летъ съ плутоватыми глазами и короткой окладистой бородой.
       Читальникъ пересталъ перелистывать библію. Телегинъ искоса взглянулъ на Упырева, — все ждали. Мужичекъ, къ которому Упыревъ подошелъ, поднялъ глаза и попробовалъ взглянуть на него, но тотчасъ опять опустилъ ихъ внизъ. Упыревъ все смотрелъ на мужичка и все молчалъ; потомъ онъ зашелъ съ боку, опять посмотрелъ на мужичка, и опять ни слова. Вдругъ Упыревъ запрыгалъ на одномъ месте и нараспевъ заговорилъ:

Ой, Анфимъ, поберегись,
Богу крепче помолись,
Не забудь ты, Бога ради,
Господь сказалъ: не укради!

       Мужичекъ, который назывался именно Анфимомъ, крепко сконфузился, но видимо бодрясь все-таки старался посмотреть въ глаза Упыреву, а тотъ, подпрыгивая то передъ нимъ, то сбоку, то сзади, напевалъ: «Ой, не укради! Право, не укради! Ой, не укради, право, не укради!»
       Оставивъ Анфима, Упыревъ вдругъ какъ-то круто остановился передъ другимъ мужичкомъ, повертелся на одной ноге, погладилъ его по бороде, а мужичекъ, какъ бы что-то ожидая узнать отъ Упырева, давно ловилъ его взглядами и очень оживился, когда Упыревъ подошелъ къ нему совсемъ вплотную, обнялъ, дунулъ на него два раза и, прыгая на одной ноге, заговорилъ также рифмами:

Скорымъ шагомъ побеги,
Къ Богу очи возведи,
Много тебе люди врали,
А кобылу-то украли!

      Все, кроме пророковъ, переглянулись; пророки еще ниже понурили головы и, по выраженіямъ ихъ физіономій, нельзя было распознать, сочувствуютъ ли они прорицаніямъ Упырева или нетъ, но въ собраніи все оживилось, произошло какое-то волненіе и легкій гулъ; некоторые какъ бы откашлялись, желая что-то сказать, другіе вздохнули, точно освободились отъ гнета или тяжести.
       Тайный смыслъ Упыревскаго откровенія былъ, впрочемъ, для всехъ понятенъ. Была у Карпа кобыла, хоть и не важная, а все-таки годная и крепкая. Ходила кобыла по задворкамъ, пощипывая крохотную, совсемъ почти выбитую за лето травку, а на досуге обгладывала заборы и пожелтевшіе придорожные кусты, и вдругъ кобыла пропала при самыхъ, можно сказать, необыкновенныхъ обстоятельствахъ. Только что видела кобылу Василиса, жена Карпа, и заметила даже,  что кобыла чесалась объ заборы, но отвернувшись пошла въ избу, чтобы выгнать затесавшагося туда годовалаго теленка, какъ кобыла сгинула и словно сквозь землю провалилась. Думали тогда на многихъ, подозревали и своихъ и чужихъ, но «хвактовъ» ни противъ кого не оказывалось, жаловаться было не на кого, а потому, поговоривъ, такъ и оставили это дело. Больше всего предполагали, что пропавшая лошадь какъ-нибудь пристала къ проходившимъ татарамъ-кочевникамъ, и хоть Василиса уверяла, что татары въ тотъ день не проходили и что «вотъ-вотъ только что кобылу видела», а потомъ кобыла чуть-что не на глазахъ у нея пропала, но Василисе почему-то плохо верили и думали, что она просто прозевала. Теперь явственный намекъ Упырева на нарушеніе Анфимомъ заповеди «не укради», а вследъ затемъ обращеніе Упырева къ хозяину лошади — что она-де вовсе не пропала, а ее украли, сами собою заставили присутствовавшихъ сопоставить эти два предсказанія и сделать изъ нихъ какъ разъ те выводы, которые впрочемъ въ некоторыхъ головахъ сделаны были и ранее.
       Вышла продолжительная, но немая сцена, очень тягостная для изобличеннаго Анфима. Карпъ, хозяинъ лошади, молча, но выразительно взглядывалъ на Анфима, тотъ конфузливо обводилъ глазами всехъ собравшихся, но больше гляделъ себе на ноги и видимо томился. Все молчали.
      Между темъ Упыревъ все еще не кончилъ съ своими пророчествами. Онъ опять, все темъ же петушинымъ шагомъ, походилъ по комнате и подошелъ къ одному белобородому, скромнаго вида мужичку. Погладивъ его по затылку и по спине такъ, какъ гладятъ лошадей, онъ запелъ, сопровождая пеніе приплясываніемъ:

Далъ Господь тебе жену едину,
Не купить такой жены и за полтину.
Свекровь плохо бабу стерегла,
Коль съ нечистымъ убегла.

       Это было ужъ совсемъ даже не предсказаніе, а просто-на¬просто напоминаніе объ одной непріятности, не такъ давно постигшей того мужичка, къ которому относились яко бы пророческія слова Упырева. Все дело заключалось въ томъ, что жена этого мужичка, наскучившая бедностью, грязью и всякими недостатками и захотевшая, взаменъ штопанья рыболовныхъ сетей и лохмотьевъ мужа, пожить вольною жизнью свободнаго человека, ушла отъ него съ какимъ-то отставнымъ унтеромъ. Эта, въ своемъ роде довольно редкая въ сектаторскомъ міре исторія въ свое время произвела въ местномъ околотке сильное впечатленіе, но затемъ она уже порядкомъ поистрепалась и новаго ничего не представляла. Самъ пострадавшій отъ нея уже попривыкъ къ постигшей его невзгоде и Упыревъ кажется только потому и возвратился къ этой исторіи, что подвернулись подходящія рифмы.
       Въ такомъ роде продолжались прорицанія Упырева. Какъ нарочно на этотъ разъ все предсказанія были мрачныя. Предрекались на зиму голодъ и лютая стужа; на весну опять голодъ и бури на Гокче; вообще предсказывалось уменьшеніе веры, семейные раздоры и распри, утесненіе бедныхъ и проч. и проч. Одному изъ присутствовавшихъ, слегка занимавшемуся ростовщичествомъ, Упыревъ просто отрезалъ: «Пустилъ ты душу въ адъ, скоро будешь богатъ». По мере того, какъ сыпались эти предсказанія и изреченія, александровскій пророкъ приходилъ все въ большій азартъ. Подъ конецъ онъ до того расходился, что пересталъ уже говорить, а началъ просто выкрикивать и, наконецъ, покончивъ съ отдельными предсказаніями, Упыревъ сталъ благимъ матомъ кричать ко всемъ вообще и къ каждому по одиночке:
       «Горе вамъ! Горе! Охъ, горе вамъ! Горе тебе, братъ! Горе тебе, сестрица! Горе всемъ намъ! Горе! Горе».
       Онъ еще разъ обошелъ собраніе все темъ же петушинымъ шагомъ, попрыгалъ на одномъ месте, немножко покобенился и вдругъ, тяжело рухнувшись на полъ, истерически зарыдалъ. Многіе побледнели; наступила глубокая тишина.

 
III.

     

  Настала очередь Телегина. Выждавъ, пока все немного успокоились, онъ съ разстановкой началъ:
       «Да, горе! Горе всемъ! Горе всему свету! Скоро, скоро настанетъ плачевная, ужасная бедствія. Скоро станутъ опровергать все упованія нашей сехты и супротивники наши превознесутся паче всякаго Бога и чтилища. Все будетъ, скоро будетъ!.. Смерть, казни, заразныя болезни, гладъ, ужасная кровопролитія, даже не умилосердится человекъ ко искреннему своему... Сделаются бури, вихри такіе жестокіе, огненныя тучи со стрелами, провалы, землятресенія, трескъ ея будетъ раздаваться во всю землю... Господи милосердный, что будетъ...»
       Телегинъ точно преобразился, и отбросивъ свой смиренный видъ и мечтательные взоры, онъ быстро всталъ, обвелъ всехъ горящими глазами и, что было силы, возопилъ:
      «Сами смерти захотимъ тогда, да и смерть убежитъ отъ насъ, истаютъ плоти наша на ногахъ стояща... Горе всему свету, горе!»
       Телегинъ какъ бы разомъ обезсилелъ и, склонивъ голову на бокъ, легонько приплясывая и притоптывая, заговорилъ нараспевъ, какъ бы декламируя:

Ноне къ тому приготовляйтеся,
Въ волю Божію повергайтеся,
Предъ всеми униженно смиряйтеся,
Духу святу покоряйтеся,
На своей правости не полагайтеся.
За то будете спасены,
Отъ великихъ бедъ унесены,
И словно вознесены...

       Телегинъ поднялъ руки кверху, влезъ на скамью, оттуда на столъ и, какъ бы желая наглядно показать, какъ будетъ сделанъ первый шагъ ожидаемаго путешествія къ небесамъ, подскочилъ несколько разъ на столе и, глядя на его съ мольбою возведенные глаза, на выраженіе благоговейно молящаго ожиданія, можно было подумать, что онъ чуть ли не въ самомъ деле разсчитывалъ, что будетъ тотчасъ же вознесенъ на небо.
       Успокоивъ всехъ темъ, что въ конце концовъ прыгуновъ ожидаетъ не иное что, какъ «славное вознесенiе», и самъ отчасти на томъ успокоившись, Телегинъ слезъ со стола, вытеръ клетчатымъ платкомъ потъ и повелъ речь уже гораздо спокойнее.
       Онъ пространно изобразилъ, что должно предшествовать этому славному вознесенію. После всякихъ бурь, вихрей, землетрясеній и проч. явится гора Сіонъ, «непоборимая во всемъ свете», а затемъ придетъ «мучительный монархъ» и съ великою яростью проявитъ свою «мучительную власть», «власть неограниченную».
       «Ведь вонъ, — разсуждалъ Телегинъ въ поясненіе только что высказанныхъ мыслей, — ведь вонъ, сколько теперь идоловъ и золотыхъ, и серебрянныхъ, и каменныхъ, и медныхъ, и деревянныхъ! Все народы оставили упованія своихъ отцовъ, кои, вишь ты, будто почитали не знали кого и служили, вишь, тому, котораго нетъ нигде... Теперь, — иронически добавилъ Телегинъ, — вишь вонъ, какъ говорятъ, что значитъ и где-то есть ктой-то, называемый Богъ, а намъ, молъ, значитъ, не видать где онъ, такъ, вишь, и нетъ Его, значитъ. Ну такъ вотъ надоть, стало, чтобы было Его видать, ну и обтесали какую попало деревяшку заместо Бога-то, да и поклоняются».
       Тутъ Телегинъ вновь погрузился въ свои думы. Безмолвно просидевъ несколько секундъ, онъ вдругъ снова возвелъ глаза къ небу и поднялъ къ верху руки; потомъ онъ сталъ дышать громче, и громче, чаще и чаще; на лице появилась заметная бледность, губы у него посинели и, раскачиваясь во все стороны, пророкъ вдругъ повернулся къ окну и громко закричалъ, какъ бы къ кому-то обращаясь и кому-то грозя:
      «О, нечувственный отступникъ! Почто утомляешь отъ начала любезное созданіе Отца моего, который толико временъ милостиво ожидалъ твоего обращенія, и знай ты, что ныне совершилась твоя мучительная мера беззаконія!»
       Телегинъ грозилъ въ окно то пальцемъ, то кулакомъ и, какъ бы усматривая какого-то врага, приходилъ все въ большій и большій азартъ. Постепенно повышая голосъ, онъ скоро пришелъ въ состояніе какого-то беснованія и совершенно надорваннымъ теноромъ выкричалъ:

Теперь ты боле не мудрись,
А вспять возвратись!
Совсемъ истребись!
И со всеми сообщниками
Въ геенское мученіе определись!

       «Разступись земля!» — заоралъ наконецъ Телегинъ во всю мочь и, по примеру Упырева, повалился на землю и прильнулъ къ ней.
       Земля хотя и не разступилась, но стены собранія действительно были потрясены дружнымъ воплемъ, который вследъ за восклицаніемъ пророка вырвался единовременно изъ целой сотни здоровенныхъ мужицкихъ грудей. Лежавшій во все время Телегинскихъ прорицаній Акимъ Упыревъ гаркнулъ громче всехъ. Со стороны было легко подумать, что земля въ самомъ деле разступилась и погибающая толпа людей издаетъ вопли о спасеніи. И действительно, въ эту минуту все участники собранія уже такъ наэлектризовались, что въ самомъ деле ожидали увидеть что-либо сверхъестественное. Мужики колотили себя кулаками въ грудь, бабы хныкали и вздыхали съ какимъ-то присвистомъ.
       «Господи, помилуй насъ! Господи, умилосердись надъ нами», — шептали въ разныхъ углахъ.
       «Окаянные мы, грешники мы недостойные», — слышались голоса кающихся.
       Все четыре пророка бились лбами объ землю и рвали на себе волосы. Въ избе минутъ десять стоялъ невообразимый гамъ. Но мало-по-малу дикіе вопли и возгласы стали ослабевать; нытье и стоны мужиковъ и бабьи взвизгиванія заменились все более и более затихающимъ плачемъ и прошло не более четверти часа, какъ все и все окончательно успокоились и вновь чинно разселись по своимъ местамъ.
       Телегинъ стихъ раньше всехъ. Пророкъ, наружно совершенно преображенный, съ сладостной улыбкой и мягкимъ умиленнымъ голосомъ сталъ повествовать о томъ, какъ Господь воцарится среди Сіона, который за то и Сіономъ называется, что лучи его сіяютъ во весь светъ; какъ они, прыгуны, облекутся и будутъ стоять въ светущихъ ризахъ; какъ все члены Сіона обратятся въ чувство иное, такое чувство, котораго ныне никто и вообразить не можетъ; какъ они потомъ заплачутъ радоносными слезами; какъ гласъ радости (прыгунской) раздастся во всехъ странахъ света и отъ гласа этого содрогнется вся основанія земли и какъ тогда будетъ во всехъ любовь и умиленіе... «даже во всехъ животныхъ», — добавилъ Телегинъ съ уверенностью.
       Пророкъ говорилъ долго и много, все пуще и пуще растрогиваясь и смягчаясь.
       «И намъ, — закончилъ онъ, обращаясь къ собранію, — и намъ всемъ, дорогіе благословенные чада, за постоянную нашу пребыванію въ вере объявится отъ Бога всякая удовольствія. Верно это, любезные братцы и сестрицы! Стоитъ труда подумать о такой блаженстве!»
       Не успели еще слушатели пораздумать надъ вопросомъ «о всякой удовольствіи» и въ особенности надъ вопросомъ объ окончаніи заедающей ихъ бедности, какъ Телегинъ, чтобы еще более вселить уверенность въ близость вечнаго блаженства, завелъ речь о томъ, что какъ ветхозаветные пророки время отъ времени возрождаются въ нынешнихъ простыхъ людяхъ, духомъ осененныхъ, такъ и прочія ветхозаветныя сказанія по временамъ повторяются и теперь. Для примера Телегинъ тутъ же указалъ на делижанскаго жителя Давыда Іесеева, съ которымъ, какъ заверялъ Телегинъ, случилось какъ разъ то самое, что было съ Іоной, попавшимъ во чрево китово:
       «И онъ, — говорилъ Телегинъ про Іесеева, — также точно, какъ праведный Iона, попалъ во чрево большой рыбины, когда ехалъ по Гокче; также точно какъ Іона, онъ жилъ въ утробе этой рыбины несколько времени, но невидимая десница похитила его изъ моря и бросила на сушу. И повелелъ тогда Господь такъ, что Давыда никто не узнаетъ и даже онъ самъ не узнаетъ себя. Верхъ плоти его сделался подобенъ морскимъ щудамъ, — ну, не узнать никакъ! Собрались люди, взираютъ на него робкимъ, слезавымъ взоромъ, яко на новорожденнаго, но Господь оживилъ его душу, и возблагодарилъ же тогда Давыдъ за то, что Богъ хранилъ его въ разныхъ обращеніяхъ прошедшей жизни и за то, что вывелъ его изъ глубины преисподняго тартара невредима, вратами смертныя пропасти...»
       «И какъ не возблагодарить, — добавилъ къ разсказу кто-то изъ собеседниковъ, — этакое чудесное дело! Въ рыбьемъ-то брюхе столько-то денъ находился и здоровешенекъ... и ничаво... Все, значитъ, отъ Бога...»
       Никто не сомневался въ достоверности исторіи съ Давыдомъ Іесеевымъ. Все последователи прыгунскаго толка верятъ искренно, что случай такой не только возможенъ, но что онъ былъ на самомъ деле, темъ более, что самъ Іесеевъ, ныне уже древній старикъ за девяносто летъ, неутомимо повествуетъ всемъ о бывшемъ съ нимъ приключеніи и даже написалъ объ этомъ особую книжицу, ходящую между прыгунами.
       Между темъ собраніе длилось уже более трехъ часовъ. Все, особенно же прыгавшіе, порядкомъ умаялись и раскисли. Хозяйка той избы, где шло собраніе, улучивъ минуту, когда становилось поспокойнее, уже раза три заглядывала въ печку, находившуюся какъ разъ у самаго входа въ хату и, не стесняясь происходившимъ духодействіемъ, перестанавливала ухватомъ свои горшки и затемъ, закрывъ печь заслонкой, вновь присоединялась къ молившимся. Духодействіе очевидно никому не мешало помышлять о земныхъ потребностихъ: бабы не забывали кормить своихъ грудныхъ ребятъ и уносили ихъ изъ собранія, если тамъ не могли успокоить ихъ рева; мужики почесывались и приводили въ порядокъ свои свиты; девки поправляли ленты, вплетенныя въ косы, и обдергивали фартухи и сарафаны.
       Все давно уже ждали, что Телегинъ наконецъ встанетъ и пригласитъ къ заключительному моленію и братскому лобзанію, но Телегинъ какъ будто бы объ этомъ еще и не думалъ и, вместо приглашенія къ моленію и лобзанію, не торопясь вытащилъ изъ-за пазухи истрепанную книжицу съ округлившимися углами рукописныхъ листовъ, носившихъ явные следы засусленныхъ грязныхъ пальцевъ.
       Развернувъ книжку почти на половине, Телегинъ остановился на странице, испещренной красными письменами. На этой странице было нарисовано какое-то многоветвистое и донельзя безобразное дерево, а вокругъ него затейливыми славянскими буквами было изображено: «Выписка изъ священной премудрости».
       Откашлявшись, Телегинъ принялся нараспевъ читать:

1856 года въ сентябре месяце
Въ беломъ свете открылась
Новая ужасная явленія,
Всему свету на удивленіе!
Градъ Іерусалимъ объявляется,
Служители рукотвореннаго истребляются,
Конецъ свету приходитъ,
Власть рукотвореннаго отходитъ!
Огонь въ свете воздымается,
Всякъ царь гневно подымается,
Древній змій появляется,
Въ полной силе прославляется!
Восплачетъ горько весь светъ
Отъ его великихъ и ужасныхъ бедъ,
Въ лютое то время
Явится всемъ Божье семя.

        «Да, явится, безпременно явится! — заметилъ   одинъ изъ слушателей, — того и ждемъ, на то и надеемся!». Телегинъ, повысивъ голосъ, продолжалъ:

Гора Сіонъ всемъ явится, 
Во убежище места отправится.
А неуправныя сердца опечалятся,
Во власти зверя останутся.
И горько они тогда закричали,
Что прежде Бога не величали!

       «Какъ не закричать! — заметилъ тотъ же слушатель, — закричишь, когда мученья претерпишь!»
       «Да кричать-то ужъ поздно будетъ!» — добавилъ другой.
       Еще повысивъ голосъ, Телегинъ читалъ далее:

Они прежде жили,
О своихъ грехахъ не тужили,
Горьку участь себе заслужили!
Зверь весь светъ покоряетъ,
Себя Богомъ поставляетъ,
На Сіонъ гневно взираетъ!
Въ сатанинскую ярость приходитъ,
Со всего света войско приводить.
Сіонъ того не устрашается,
Пусть Божій судъ совершается!
Сіонъ зверю не покоряется,
А зверь все более воспаляется,
Гордо предъ Сіономъ мудрится,
Но скоро съ земли истребится!

       Тутъ Телегинъ вдругъ усилилъ голосъ почти до крика и продолжалъ:

Царь Царей Іисусъ Христосъ является!
Зверь повсюду истребляется!
Скрозь землю въ езиро огненно определяется.
Христосъ воцаряется!

       «Такъ! такъ! — возгласили все разомъ. — Верно! Верно! Воцаряется! Воцаряется!»
       Все лица словно прояснились. Валявшійся на полу Упыревъ вскочилъ на ноги и вновь принялъ позу болотной птицы. Пророки закатили глаза и, осклабившись какъ бы отъ пріятнаго ощущенія, блаженно вздохнули. Бабы зашептали и опять зашевелились. Все сіяли, глубоко вздыхали и по собранію пронеслось какимъ-то стономъ: «Ахъ, кабы сподобиться! Ахъ, кабы сподобиться! Господи! Господи милостивый!»
       И вдругъ безъ всякихъ приготовленій, какъ бы по чьему-то знаку, разомъ какъ одинъ человекъ, все сборище грянуло хоромъ на совершенно солдатскій мотивъ:

Вотъ мы сели,
Сладку песню спели.
Истинную, не ложную,
До Сіона подорожную!
А вы въ библію глядите,
Верно все по ней идите!
По писанію замечайте,
Гордо намъ не ответайте!

       Каждый стихъ повторялся по два раза. Бабы звонко заливались; мужчины старались не отставать; тенора побагровели, надрываясь во всю глотку и стараясь заглушить бабій визгъ.
       Песня длилась минутъ десять и кончилась такъ:

Ахъ, Царю ты мой, Царю,
Какъ Тебя благодарю!
Ты насъ всехъ такъ возлюбилъ,
Место намъ определилъ.
Ты насъ кровью очищалъ,
И сіе намъ возвещалъ!
Песню мы Тебе поемъ,
Скоро все къ Тебе придемъ!

       По-видимому, эта достаточно сумбурная песня подействовала на всехъ совершенно успокоительно и оживившіяся лица смо¬трели весело и светло. Какъ только песня была допета и разомъ, по-солдатски, оборвалась последняя нота звонкихъ бабьихъ голосовъ, въ собраніи водворилась глубокая тишина.
       Все отдыхали, да и было отчего. Ровно пять часовъ длилось это моленіе и даже на совершенно плюгавой, неизменно грязно-сераго цвета физіономіи Упырева появилось нечто въ роде утомленія. Все остальные изображали картину всеобщей и полнейшей осоловелости.
       Все ждали призыва къ последней молитве и къ последнему лобзанію, но Телегинъ вовсе не для того сворачивалъ съ большой дороги въ Александровское захолустье, чтобы обнаруживать утомленіе отъ какого-нибудь пятичасоваго сиденья въ собраніи. Ему случалось высиживать и вдвое, ему случалось проводить въ молитве напролетъ целыя ночи и не даромъ же онъ слылъ по целымъ двумъ губерніямъ первымъ пророкомъ не только за даръ предсказывать, но и за неутомимость въ собеседованіи. Онъ чувствовалъ, что уже теперь всехъ пересиделъ, что ему нетъ соперниковъ въ неутомимости, что это первенство за нимъ останется и на будущее время, — но чтобы окончательно превзойти всехъ и убедить александровцевъ въ немощности ихъ представителей, онъ, передъ окончаніемъ собранія, прочелъ еще длинную предлинную молитву собственнаго сочиненія, сопровождая чтеніе коленопреклоненіями, слезами и новыми коленопреклоненіями, и опять слезами, и воздеваніемъ рукъ горе, и затемъ уже приступилъ къ братскому лобзанію, перецеловавшись съ каждымъ и каждой по три раза и выждавъ, пока это же проделали все прочіе присутствовавшіе.
       Обезсиленные александровцы еле-еле дослушали молитву до конца и, кое-какъ облобызавшись, совсемъ истощенные и ослабевшіе, стали расходиться по домамъ. Александровскіе пророки страшно утомились; Упыревъ едва волочилъ ноги; все прочіе плелись къ своимъ хатамъ разбитые и изнеможенные и, наскоро перекусивъ, завалились спать.
       На другой день, въ воскресенье, Телегинъ, распродавъ много ситцу и платковъ, уехалъ, провожаемый всемъ прыгунскимъ обществомъ, а Александровскій поселокъ, вместе съ своими пророками и Упыревымъ во главе, принялся за прежнюю жизнь, слегка потревоженную наездомъ Телегина.
       Ревность къ вере вообще, и духодействію въ частности, после отъезда Телегина даже усилилась въ Александровке. Пророки решительно надрывались, подражая Телегину, а Упыревъ надрывался больше всехъ. Однако произведенное Телегинымъ впечатленіе было такъ сильно, что Упыревъ, хотя и заселъ опять на первое место въ собраніи, но только много времени спустя успелъ вытеснить изъ памяти своихъ односельцевъ имя пророка Емельяна Лукича, но и после того александровцы, при всякомъ удобномъ случае, не забывали о знаменательномъ для нихъ пріезде Лукича и не переставали сравнивать спокойнаго, ровнаго, тихаго, благообразнаго, а главное решительно неутомимаго Телегина съ своимъ корявымъ, порывистымъ, неблагообразнымъ Акимомъ Упыревымъ, по-прежнему сохранившимъ всю свою плюгавость.
       Пріездъ воскресенскаго пророка имелъ и еще одно последствіе. Въ самой Александровке число пророковъ увеличилось и къ прежнимъ четыремъ прибавилось еще столько же, да кроме того пророческій даръ обнаружился у двухъ вдовыхъ старухъ, да у одной пятнадцатилетней девочки. По обыкновенію, новые пророки и пророчицы были изъ числа беднейшихъ и нуждающихся.
       Упражненія въ пророчествахъ довели Акима Упырева почти до нищенства и между темъ какъ онъ все беднелъ и беднелъ, а вместе съ темъ возрастала его нищета и плюгавость, — пророкъ Емельянъ Телегинъ съ прежнимъ успехомъ разъезжалъ по окрестнымъ деревнямъ, продавалъ красный товаръ и, занимая первыя места во всехъ прыгунскихъ собраніяхъ, авторитетно разрешалъ все возникавшіе вопросы и сомненія. Разсказывали даже, что самъ Максимъ Рудометкинъ писалъ своей пастве изъ Соловецкаго заточенія и, жалуясь въ письме на притесненія и попытки какого-то приставленнаго къ нему архимандрита совратить его изъ веры православной и сбить съ пути истины, на которомъ онъ установился тверже чемъ когда-либо, высказывалъ надежду, что все-таки онъ скоро возвратится въ свое духовное царство, а пока назначалъ своимъ заместителемъ Емельяна Телегина. Неизвестно, согласился ли воскресенскій пророкъ быть заместителемъ Рудометкина и облечься властью прыгунскаго «духовнаго царя», но званіе перваго прыгунскаго пророка за нимъ упрочилось окончательно и, разъезжая по закавказскимъ захолустьямъ, онъ и ныне терпеливо ждетъ, когда сгладятся горы и успокоятся воды; ждетъ, когда устранятся все дорожныя и иныя препятствія и когда онъ заведетъ себе вместо тленныхъ одежды нетленныя и займетъ въ Сіонскомъ царстве принадлежащее ему по праву место.
       И странно, — чемъ далее, темъ сильнее и крепче растетъ надежда, почти уверенность, воскресенскаго пророка; темъ более и более онъ проникается убежденіемъ, что все это будетъ непременно, будетъ очень скоро, и мысль о несбыточности этихъ мечтаній никогда не западаетъ въ его верующую душу и убежденное сердце.

 

Пред. глава (Гл. 9) <<<   Вступление и Оглавление    >>> След. глава (Гл. 11)