I.
Первые прыгуны въ Закавказье.


 
       Летъ 30-35 назадъ, во многихъ селеніяхъ средней Россіи стало быстро распространяться такъ называемое молоканское ученіе. Полиція и духовенство встревожились. «Замолоканившіе» крестьяне упорствовали, и скоро власти светскія и духовныя окончательно убедились, что отщепенцы все более и более укрепляются въ лжеученіи и съ пути сего сойти не желаютъ.
       Порешили выслать значительную часть заблудшихся административнымъ порядкомъ за Кавказъ, где и разселить по указаніямъ местнаго начальства. Распродавъ свои пожитки, забравъ все что можно, переселенцы длинными караванами потянулись на югъ и, после долгихъ странствованій, прибыли за Кавказъ, въ Эриванскую губернію, где ихъ и разселили на возвышенной плоскости Гокчинскаго озера. Места для поселеній были большею частью выбраны самими же переселенцами. Ихъ соблазнила роскошная растительность, прохладный воздухъ, близость воды и леса, а также тучныя пастбища Гокчинской равнины. Суровая зима ихъ нисколько не пугала.
       Известно, что благодатная почва и климатъ Закавказья созданы на все вкусы и могутъ одинаково удовлетворить и наклонностямъ обитателя северныхъ странъ и потребностямъ юго-жителя. Есть места съ климатомъ почти тропическимъ, есть такія, где климатъ подобенъ климату средней полосы Россіи и, наконецъ, есть значительныя пространства, где суровая зима длится 4-5 месяцевъ, где завываютъ бури, свирепствуютъ метели и вьюги и где теплая шуба, шапка и теплые сапоги или валенки составляютъ необходимую принадлежность костюма.
       Сектанты избрали для своихъ поселеній исключительно места последняго характера, а потому, безъ всякой ломки, и почти безъ всякихъ уступокъ своимъ еще прежде заведеннымъ порядкамъ, перенесли сюда целикомъ почти все свои прежніе домашніе и хозяйственные обычаи. И по переселеніи на крайній югъ имъ не пришлось оставлять ни валенокъ, ни мохнатыхъ шубъ, ни мохнатыхъ шапокъ. Не пришлось имъ также обходиться безъ саней и розвальней, да и все прочее житье-бытье ихъ какъ нельзя лучше применилось къ новой местности, — что, конечно, на первое время немало облегчало сектантамъ и тягость переселенія, и горечь ссылки и разлуки.
       Сектанты не пожелали занять подъ свои поселенія ни техъ низменностей, где съ успехомъ произрастаютъ хлопокъ и рисъ, ни техъ искусственно орошаемыхъ пространствъ, где безъ поливки не произрастаетъ ничего и где, кроме искусства управлять сохою и плугомъ, требовалось еще искусство управлять лопатой при орошеніи поля, и где, наконецъ, более всего требовалось смотреть въ оба и не прозевать очереди поливки, подъ страхомъ лишиться всехъ посевовъ. Они отказались отъ выгодъ и пріятностей разведенія винограда, отказались отъ посевовъ чалтыка и клещевины, и предпочли сеять ячмень, просо, ленъ, коноплю и гречиху. Пришлось, правда, разстаться съ знакомыми посевами ржи и овса, но и это было нисколько для нихъ не накладно, и переселенецъ не только скоро вошелъ во вкусъ пшеничнаго хлеба, но, по примеру туземца, сталъ своихъ лошадей кормить ячменемъ, находя даже, что такъ лучше, что скорее добреетъ скотина.
       Сектанты разсудили, что хотя виноградъ и рисъ действительно хорошія, достойныя ихъ вниманія вещи, но пить вино имъ все равно воспрещалось, и потому разведеніе винограда уже не представляло большихъ выгодъ. Еще менее пожелали они, по примеру туземцевъ, стоя по колени въ воде, и напуская воду на рисовыя поля, запасаться на зиму не только рисомъ, но и злокачественными лихорадками и, даже по прошествіи многихъ летъ, сектанты продолжали довольствоваться говядиной и гречневой кашей, и совсемъ не вошли во вкусъ ни баранины, ни плова, ни всякихъ травъ, составляющихъ самую суть пищи туземца.
       Словомъ, въ отношеніи своего хозяйственнаго быта, сектантъ-переселенецъ почти никакихъ измененій не сделалъ и, переменивъ только место действія, да окружающую обстановку, да переставъ созерцать колокольню родной церкви и слышать окрестъ одну русскую речь, принялся сразу за ту же работу и те же тягости, которыя несъ тамъ, откуда пришелъ.
       Новопоселенцевъ окружала сплошная масса армяно-татарскаго населенія. Спустя 30 летъ после завоеванія край пребывалъ въ томъ же невежестве, какъ и въ персидскую эпоху. Армяне, следуя природному влеченію, занялись торговлей и прославили свое имя, какъ ненасытные искатели наживы. Мусульмане покорно следовали корану и не думали делать какихъ-либо уступокъ просвещенію. Ихъ медресе (школы), муллы, муэдзины, ихъ чадрами покрытыя женщины и чалмоносные сеиды, словомъ, весь ихъ глубоко-азіатскій строй домашней и общественной жизни не потерпелъ отъ руки завоевателей ни малейшихъ измененій. Объ обрусеніи края не было и речи. Незначительная часть молодыхъ туземцевъ-мусульманъ, пройдя чрезъ кадетскіе корпуса, побывавъ въ конвое и окунувшись въ столичную жизнь, возвращались на родину, не неся съ собой никакой цивилизаціи. Съ живейшею готовностью эти туземцы вновь надевали коши (местная обувь), обривали головы, заводили жену, другую и третью и, погружаясь въ созерцаніе кальяннаго дыма и прелестей разныхъ Гюльнаръ, Ширинокъ, Хейранисъ и Тукабзанъ, нечувствительно переходили къ идіотизму. Мусульманство втягивало въ себя. Крайнія уступки, на которыя решались у себя на родине смелейшіе изъ вкусившихъ отъ Петербурга, было ношеніе сапогъ, небритье головы, введеніе ножей и вилокъ взаменъ перстовъ и, въ особенности, потребленіе шампанскаго.
       Народъ, безспорно, более спокойный и обезпеченный подъ властью Россіи, жилъ совершенно прежнею жизнью и ни о какомъ сближеніи съ центромъ не помышлялъ. Несколько туземцевъ-мусульманъ и множество туземцевъ-армянъ пошли въ чиновники и, заселивъ разныя канцеляріи, стали, по крайнему своему разуменію, силе и возможности, увечить русскую орфографію, а вместе съ темъ служить единственными истолкователями и нуждъ народа, и стремленій правительства.
       Въ отношеніи внутренняго управленія, край, какъ известно, состоялъ на особомъ положеніи. Задавленный персидскимъ деспотизмомъ народъ отдыхалъ. Все вмешательство властей пока ограничивалось принятіемъ меръ къ исправному взносу податей и повинностей, уничтоженію мелочныхъ злоупотреблений и привлеченію симпатій народовъ особыми мерами поощренія достойнейшихъ и почетнейшихъ туземцевъ.
       Деятельность суда была парализована шаріатомъ; деятельность полиціи парализовалась всеми условіями туземнаго и особенно мусульманскаго быта, всеми свойствами народа и долго нескрываемаго имъ отчужденія отъ новыхъ властителей. Только взиманіе доходовъ облеклось въ правильную форму, да увеличилась общественная безопасность и затемъ на пользу просвещенія, промышленности, земледелія, путей сообщенія и санитарной части не было, въ эпоху появленія сектаторовъ въ Закавказье, сделано ничего или почти ничего.
       Въ этомъ крае безъ переводчика или искусной пантомимы нельзя было въ то время перемолвить ни слова ни съ однимъ туземцемъ. Пришлецы русскіе оставались сами по себе, туземцы — тоже сами по себе, и связующимъ между ними элементомъ служили только водворившіеся въ канцеляріяхъ искатели чиновныхъ благъ изъ числа местныхъ уроженцевъ.
       Сюда-то сослали непокорныхъ Тамбовскихъ и Саратовскихъ «кривотолковъ» и, причисливъ всехъ этихъ новопоселенцевъ къ сектамъ «особенно-вреднымъ», предоставили закавказской полиціи искоренять изъ нихъ то, чего не могъ искоренить ни местный отецъ Иванъ, ни местный становой и исправникъ.
       Полагалось, что наименьшій вредъ эти вредные люди принесутъ именно здесь, окруженные сплошною армяно-татарскою массою. Тутъ, хотя сектаторская пропаганда и не была страшна для православія, но все-таки свободное отправленіе обрядовъ было разрешено лишь родившимся въ расколе; всякое вербованіе прозелитовъ, изъ кого бы то ни было, строго воспрещалось и безусловно каралось всякое, такъ называемое публичное оказательство раскола.
       Въ «Наставленіи», прежде всего, требовалось, чтобы со стороны раскольниковъ не было публичнаго оказательства раскола, соблазнительнаго для православія; также запрещалось «такое пеніе внутри молеленъ, которое было бы слышно вне оныхъ», и возбранялось торжественное совершеніе браковъ, погребеній и пр. и пр.; однимъ словомъ, запрещалось, возбранялось и не допускалось многое, безъ чего сектанты, по ихъ крайнему разуменію, обойтись не могли.
       И по духу своихъ верованій, и вследствіе толчковъ неблагосклонной судьбы, выселенные изъ внутренней Россіи сектанты и такъ были своего рода мыслителями. Наклонные къ мистицизму, лишенные всехъ способовъ умственнаго развитія и къ тому же увещеваемые полицейскимъ порядкомъ, новые поселенцы-молокане скоро додумались еще до новаго ученія. Изъ некоторыхъ молоканскихъ собраній выделились наиболее усердные молельщики и сделали свое собственное «собраніе». Придерживаясь правилъ молоканства, они исполняли эти правила гораздо строже. Переходя отъ поста къ молитве и отъ молитвы къ посту, выделившіеся изъ молоканства «ревнители истинной и чистой веры», какъ они себя называли на первыхъ порахъ, скоро дошли до прямаго общенія съ духомъ. Духъ сходилъ такъ, что осененные имъ, тутъ же въ собраніи, начинали дрожать, кривляться, ломаться и наконецъ прыгать, и полиція не замедлила довести до сведенія кого следуетъ, что къ существующимъ вреднымъ толкамъ присоединился еще одинъ таковой, именуемый прыгунствомъ.
       Это случилось въ 1852 году. 
       Мысль поближе узнать этихъ вредныхъ людей, поближе ознакомиться съ предполагаемымъ отъ нихъ вредомъ и узнать самую сущность ихъ вреднаго толка, оказалась не легко осуществимою. Нужно было прежде всего преодолеть все то недоверіе, которое вызываетъ въ сектанте вообще всякій чиновникъ и, на этотъ разъ, спеціально чиновникъ-судья, поселившійся среди нихъ и призванный охранять законъ отъ нарушенія. По всемъ справкамъ оказывалось, однако, что новые вредные люди, выделившись изъ молоканства, отличаются и большею строгостью нравовъ, и большимъ рвеніемъ въ посте и молитве. Ни пьянства, ни сквернословія, ни надувательства, ни лжи, ни обмановъ между ними не существовало. Приписываемый имъ, по разсказамъ молоканъ, разныя безобразія, будто бы совершаемыя при моленіи, не подтверждались ничемъ. Более всего местныя власти пугались той таинственности, къ которой прыгуны считали необходимымъ прибегнуть, отправляя свои религіозные обряды, и попытка многихъ проникнуть въ эту тайну долгое время не имела успеха.
       Собираясь на такъ называемое «собраніе», прыгуны однако нисколько не препятствовали постороннимъ находиться при своемъ моленіи. Любопытствующимъ обыкновенно говорили:
       «Что-жъ, пожалуйте! Отчего не посмотреть! Можно... отчего не можно... можно...»
       Любопытствующихъ впускали въ собраніе, но оно проходило и оканчивалось чинно, точь-въ-точь какъ молоканское. Духъ ни на кого не сходилъ, никто не прыгалъ.
       «Да кто же у васъ тутъ прыгаетъ?», — спрашивали чинно расходившихся по домамъ прыгуновъ.
       «Да всякъ кому придется... На кого сойдетъ духъ... съ темъ и случается», — отвечаетъ прыгунъ уклончиво. 
       «Да на кого же духъ-то сходитъ?»
       «На всякаго сходитъ... Вотъ предайся только Богу... соединись съ Нимъ... и сойдетъ».
        Съ темъ обыкновенно любопытствующіе и уходили. Духъ не появлялся при постороннихъ.
       Но мало-по-малу все сладилось. Съ свойственнымъ здравомыслящимъ людямъ чутьемъ прыгуны скоро поняли, что въ нашемъ любопытстве не заключается никакихъ полицейскихъ подвоховъ. Они перестали стесняться посторонняго и целый рядъ собраній, мною посещенныхъ, прошелъ съ духомъ.
       Нисхожденіе духа, какъ оказалось, проявляется въ разнообразной форме, видоизменяясь отъ простого усыпленія до бешеной, неистовой пляски. Въ каждомъ прыгунскомъ собраніи найдется не более двухъ-трехъ лицъ, на которыхъ духъ сходитъ постоянно, т. е. каждое собраніе, а иногда, кроме того, еще и дома; большинство же прыгуновъ осеняются духомъ только при очень торжественныхъ случаяхъ и тогда уже прыгаютъ все до единаго.
       Обыкновенно духъ приходитъ къ концу собранія, после такъ называемаго моленія, когда все предшествовавшей беседой, длящейся иногда по несколько часовъ, достаточно къ тому подготовлены. Видимыя знаки его сошествія заключаются прежде всего въ бледности лица, затемъ идетъ усиленное дыханіе, потомъ начинается раскачиваніе теломъ и ерзанье по лавке, потомъ притоптываютъ ногами, оставаясь еще въ сидячемъ положеніи, потомъ припрыгиваютъ на месте и непременно въ тактъ песни и, наконецъ, начинаются скачки и прыжки, завершаемые, большею частью, тяжеловеснымъ гроханьемъ объ полъ.
       Вся эта процедура соблюдается, однако, не всегда въ томъ порядке, какъ она описана. Некоторые, покачавшись на лавке, вскакиваютъ и сразу начинаютъ бесноваться; другіе не идутъ далее раскачиванія на месте и, покачавшись, вдругъ грохаются объ полъ, сильно ударяясь лбомъ, и лежать такъ полчаса и более. Некоторые, сидя на месте, громко, можно сказать, театрально рыдаютъ или также театрально-ходульнымъ шагомъ ходятъ по собранію, размахивая руками и обводя всехъ победоносными взглядами. Самые скромные, наконецъ, только закрываютъ глаза и покачиваютъ головой, все-таки стараясь попасть въ тактъ песни. Распрыгавшіеся мужички и бабы поднимаютъ въ тесной хате неимоверную возню. Кружась, сталкиваясь, падая на полъ, вновь поднимаясь, взвизгивая и вскрикивая — вся эта компанія въ то же время сохраняетъ на лицахъ оттенокъ чрезвычайной серьезности и озабоченности, и эта общая серьезность и сосредоточенность удерживаютъ посторонняго зрителя отъ улыбки.
       Такъ происходятъ собранія съ духомъ. Собранія безъ духа мало чемъ, по внешнему своему виду, отличаются отъ молоканскихъ. Разница только въ продолжительности собранія, да въ содержаніи прочитаннаго и пропетаго. Прыгуны, после моленія, поютъ много духовныхъ песенъ, сочиненныхъ разными ихъ прыгунскими пророками и, въ особенности, некіимъ Максимомъ Рудометкинымъ; молокане прыгунскихъ песенъ не поютъ, а знаютъ свои, чаще же всего ограничиваются пеніемъ несколькихъ любимыхъ псалмовъ. У прыгуновъ имеется громадная масса ими же самими сочиненныхъ молитвъ, которыя и прочитываются къ концу собранія такъ называемымъ читальникомъ, или священникомъ, у молоканъ — свои молитвы и свой порядокъ въ чтеніи ихъ. По внешности, собранія молоканскія и прыгунскія, какъ уже сказано, совершенно сходствуютъ.
       Обыкновенно въ хате, ничемъ не отличающейся отъ другихъ, кроме разве несколько большихъ размеровъ, сходятся последователи одного толка. За столомъ, покрытымъ белою скатертью, усаживается читальникъ, а если ихъ несколько, то все рядомъ. Приносятъ библію и начинаютъ читать, давая посильное толкованіе непонятнымъ местамъ. Толкуютъ разумеются по-своему.
       Особенно любятъ читать и толковать Апокалипсисъ, и безуспешно тщатся разобрать смыслъ боговдохновенныхъ сказаній Іоанна Богослова о будущей судьбе церкви и міра. Ихъ какъ-то завлекаютъ чудныя и темныя картины, нарисованныя пророкомъ. Оттуда они позаимствовали туманныя разсужденія о звериномъ образе, о семи печатяхъ и пр. Самъ неизвестный авторъ «Душевнаго зеркала» кончаетъ свою книгу виденіемъ Новаго Іерусалима.
       После чтенія обыкновенно идетъ пеніе. Берутъ опять библію, читальникъ прочитываетъ какую-нибудь фразу, запевало подхватываетъ ее и за нимъ следуетъ все собраніе, подгоняя слова прочитанной фразы подъ мотивъ песни. Такъ продолжается съ полчаса. Потомъ начинается опять чтеніе, прерываемое толкованіями непонятныхъ местъ, потомъ опять пеніе и т. д., пока читальникъ, онъ же молитвенникъ, не встанетъ и не произнесетъ: «Ну, что же, пора молиться!».
       Все встаютъ, лавки сдвигаютъ въ стороны, складываютъ руки, и молитвенникъ, отчетливо и внятно, прочитываетъ съ десятокъ молитвъ подрядъ, то становясь на колени, то вновь поднимаясь на ноги, въ чемъ за нимъ следуетъ все собраніе.
       Собраніе заканчивается такъ называемымъ братскимъ лобзаніемъ. Читальники, перецеловавшись между собою, становятся по обеимъ сторонамъ того стола, где они сидели. Къ нимъ, по очереди, подходятъ все братья и сестры, делаютъ трижды земные поклоны другъ другу и трижды лобызаются. Облобызавшіеся становятся въ рядъ и ждутъ, пока къ нимъ подойдутъ не совершившіе еще обряда целованія. Братское целованіе длится также полчаса и въ самомъ незначительномъ собраніи, на каждаго брата и сестру приходится каждый разъ minimum до сотни поцелуевъ. Затемъ все расходятся по домамъ.
       Особенною торжественностью отличаются собранія по некоторымъ праздничнымъ днямъ и еще более тогда, когда прыгунство ликуетъ по случаю приращенія новыхъ членовъ своего толка. Собранія эти бываютъ чрезвычайно продолжительны и, понятно, всегда «съ духомъ». Намъ пришлось попасть разъ на такое собраніе, где эти два торжества, такъ сказать, сливались. Случился, во-первыхъ, большой праздникъ — такъ называемый «судный день», а во-вторыхъ, разомъ три лица присоединилось къ прыгунскому толку, что было темъ более замечательно, что все три лица были армяне и это приводило прыгуновъ въ совершенный восторгъ.
       Собраніе отличалось особенно умилительнымъ настроеніемъ всехъ молящихся. Разрыдавшіеся братья и сестры съ видимымъ сокрушеніемъ повергались на землю и въ такомъ положеніи оставались не менее четверти часа. Сказатель читалъ молитвы и, подъ вліяніемъ общаго плача и воя, исполнялъ свою обязанность съ большимъ увлеченіемъ. Въ голосе его слышались сдержанныя рыданія, онъ часто и глубоко вздыхалъ, въ глазахъ стояли слезы. Более часу продолжалась эта картина, действующая на самые сильные нервы. Бабы рыдали и голосили, мужики сдержанно всхлипывали и, кладя земные поклоны, крепко прикладывались лбомъ къ земле, пролеживая въ такомъ положеніи подолгу.
       Наконецъ молитвенникъ смолкъ. Две крупныя слезы скатились по его седой бороде. Воздевая руки къ небесамъ, онъ повергся во прахъ и собраніе огласилось новымъ плачемъ и стонами. И вдругъ все успокоилось. Настала мертвая тишина. Певцы затянули что-то заунывное и жалобное, но словъ разобрать было нельзя. Впоследствіе оказалось, что они пели по-гречески, или по крайней мере считали, что поютъ по-гречески. Но, пропевъ по-гречески, тутъ же спели и въ переводе на русскій языкъ. Песня состояла всего изъ пяти строкъ, повторенныхъ до сотни разъ.
       Слова этой песни приписывались самому известному изъ прыгунскихъ пророковъ — Максиму Рудометкину, и явились они ему, будто бы, во время обычнаго сошествія на него духа.
       Крайне однообразный мотивъ этой песни, держащійся, вопреки обычая, на самыхъ низкихъ нотахъ женскихъ и мужскихъ голосовъ, имелъ некоторый мрачный оттенокъ. Пеніе становилось все тише и заунывнее и, наконецъ, за общимъ рыданіемъ прекратилось.
      Новообращенные армяне-прыгуны сидели на переднихъ скамейкахъ, ближе къ читальникамъ и библіи. Двое изъ нихъ пришли къ самому началу собранія и, занявъ места на лавкахъ, тотчасъ же обнаружили, что вошли съ сношеніемъ «съ духомъ». Они закрыли глаза и стали покачиваться, не прекращая этого съ часъ. Третій новообращенный появился почти къ концу собрания. Когда моленіе было уже на половине, во дворъ прискакалъ какой-то армянинъ, вооруженный, въ пыли, на измученной лошади. Онъ бросилъ лошадь во дворе, быстро вбежалъ въ собраніе, сбросилъ съ себя оружіе, пробрался впередъ къ столу, за которымъ сидели читальники, и повалился на полъ.
       Черезъ десять минутъ после того, на одного изъ ново-обращенныхъ сошелъ духъ. Сначала онъ сталъ усиленно дышать, широко раздувая ноздрями. Это произвело бледность въ лице, потомъ онъ сталъ раскачиваться, сидя на скамье. Несколько разъ онъ закладывалъ себе руки за голову и сильно потягивался, какъ бы после сладкаго сна. Когда все встали для слушанія молитвъ, Хачатуръ, — такъ звали этого армянина, — усилилъ раскачиваніе, потомъ сталъ перегибаться назадъ и одинъ разъ, потерявъ равновесіе, упалъ и провалялся минутъ пять съ закрытыми глазами, сложивши руки накрестъ. Потомъ онъ всталъ, немного постоялъ и принялся вновь ломаться. Онъ, впрочемъ, совсемъ не прыгалъ и не скакалъ, но подъ звуки «понивестоне», сталъ ходить по комнате (свободнаго места оставалось шага 3-4) и выкрикивать что-то по-армянски. Иногда онъ вскрикивалъ по-татарски: «Аллахъ! Аллахъ!»
       Почти въ то же время духъ сошелъ на пчельничиху Петровну, бабу летъ подъ сорокъ, затемъ на кузнечиху Екатерину Новикову, бабу летъ 20-ть съ небольшимъ, и потомъ еще на одну бабу, летъ за шестьдесятъ. Когда запрыгала Петровна, то Хачатуръ сталъ въ стороне и поднялъ руки кверху, ибо двумъ стало уже тесно. Когда Петровна, порядкомъ умаявшись, стала на свое место, то пошелъ разгуливать опять Хачатуръ, и тутъ разыгралъ сцену поборонія нечистой силы действіемъ духа святаго. Изобразилъ это онъ такъ: сначала Хачатуръ остановился и сталъ пристально смотреть на одну точку, и, какъ будто что-то усматривая на земле, началъ все более и более таращить глаза. Вытаращивъ ихъ, на сколько позволяли орбиты глазъ, онъ поднялъ правую руку и сталъ потрясать ею въ воздухе, какъ бы приготовляясь нанести ударъ. Потомъ, соединивъ у себя надъ головой обе руки, какъ будто бы хотелъ обхватить ими палку или иное орудіе, Хачатуръ сталъ примерно ударять по тому месту, на которое таращилъ глаза. При ударахъ онъ испускалъ тотъ звукъ, который обыкновенно испускаютъ при рубке дровъ, при раскалываніи камня, звукъ, состоящий изъ быстраго выдыханія воздуха изъ груди, что, какъ известно, облегчаетъ производство удара. Звукъ этотъ знакомь всякому, а Хачатуру, ремесломъ камнетесу, и подавно. Нарубившись вдоволь, Хачатуръ, какъ бы отбросивъ въ сторону то орудіе, которымъ онъ рубилъ, притопталъ ногами место, надъ которымъ онъ все это проделывалъ, прокричалъ что-то по-армянски и несколько разъ козыремъ прошелся по изрубленной пустоте.
       Между темъ прыганье продолжалось. Пчельничиха попрыгала не более трехъ минуть и притомъ съ крайнею неуклюжестью. Все прыжки она делала впередъ и, дойдя черезъ два-три прыжка до конца свободнаго места, поворотила назадъ и проделала то же самое къ месту, где прежде стояла. Прыжки делались обеими ногами разомъ и руки держались такъ, какъ ихъ держатъ при такъ называемомъ гимнастическомъ шаге. При каждомъ прыжке пчельничиха издавала какой-то болезненный звукъ, въ роде сдержаннаго стона или крика, какъ будто она прыгала противъ собственной воли, какъ будто вотъ и хочетъ остановиться, да не можетъ, какъ будто это такъ трудно и такъ больно, а удержаться все-таки не въ ея власти. Намучившись порядкомъ, она остановилась какъ разъ на томъ месте, откуда начала свои прыжки и спокойно обтерла фартукомъ градомъ катившійся съ лица потъ.
       Почти одновременно съ пчельничихой запрыгала кузнечиха Катерина, но такъ какъ все свободное место было уже занято прыгающей пчельничихой, то кузнечиха, сделавъ несколько небольшихъ прыжковъ впередъ и назадъ, также тяжеловесно и неуклюже, какъ пчельничиха, успокоилась и стала ломать себе руки надъ головой. До прыганья Катерина стояла все время съ груднымъ ребенкомъ, и, несмотря на то, что все время была по-видимому въ духе, потому что вздрагивала и ломалась, но это ей не мешало то давать ребенку грудь, то отнимать ее и укачивать поднимавшаго крикъ маленькаго прыгунчика. Передъ самымъ же прыганьемъ она спокойно положила ребенка въ уголъ и затемъ уже запрыгала.
       Попрыгала еще шестидесятилетняя старушка, но скоро успокоилась. Настала длинная пауза. Пеніе прекратилось, все сидели на лавкахъ, отирая потъ, сморкаясь, оправляя растрепавшіеся одежды и сдвинувшіеся набокъ головные и шейные платки.
       Но вдругъ все вновь зашевелилось. Несколько человекъ разомъ грянуло песню почти плясоваго характера, хотя и духовного содержанія. Все, кто могъ, т. е. около кого было свободное место, запрыгали и закружились. Принужденные по тесноте сидеть или стоять на месте, захлопали въ ладоши и стали раскачиваться на месте. Припертые къ задней стене собранія, сидевшіе на последнихъ лавкахъ прыгуны, не имевшіе возможности ни прыгать, ни даже встать, заерзали на лавкахъ, тоже прихлопывая въ ладоши. Около кого было свободное место тотъ прыгалъ, делая прыжки впередъ и назадъ, или въ сторону и опять на место, смотря по тому, съ какой стороны оказывалось свободное пространство. На место напрыгавшихся и уходившихъ въ задніе ряды выступали свежія силы. Певцы, въ некоторыхъ местахъ, дико гикали и вскрикивали. Пыль въ хате стояла столбомъ; кто-то заботливо отворилъ было окошко, но другой тотчасъ его затворилъ опять.
       Прыгали уже безостановочно более двадцати минутъ, когда песня стала слабеть и тактъ ея сталъ реже. Некоторые изъ прыгавшихъ уже сидели на полу, некоторые совсемъ растянулись, преимущественно подъ лавками, очевидно придя въ полное изнеможеніе. Одинъ мужикъ лежалъ на груди у другого и тотъ вытиралъ ему съ лица потъ, пустивъ для этого въ ходъ свой красный шейный платокъ. Пчельничиха умаялась окончательно и сидела неподвижно. Новообращенный армянинъ, прискакавшій позже другихъ, забрался на лавку и стоялъ, поднявъ руки и глаза кверху. Читальникъ Новиковъ, сидевшій все время въ почетномъ углу, страшно побледневъ и закрывъ глаза, опустилъ голову на столъ. Пчельникъ Меньшовъ разодралъ на себе рубаху и огромнымъ кулакомъ колотилъ въ свою обнаженную грудь, не переставая называть себя окаяннымъ. Забытый въ углу ребенокъ неистово оралъ. Все лица вытянулись, все какъ будто сильно похудели.
       Въ заключеніе все разомъ разошлись, молча разобравъ шапки. Это было около 10 часовъ вечера; началось же торжество около 5 часовъ пополудни и пятичасовое возбужденіе, конечно, отразилось на физіономіяхъ прыгавшихъ. Темъ не менее утромъ, на заре, все своимъ чередомъ отправились на полевыя работы, где и провели день до заката солнца.
       На такихъ собраніяхъ непременно кто-нибудь изъ осененныхъ духомъ занимается пророчествомъ. Впрочемъ, на пророкахъ, такъ сказать офиціально признанныхъ прыгунами, вовсе не лежитъ непременная обязанность предсказывать безошибочно. Окажется предсказаніе вернымъ — хорошо, не сбудется предсказанное — также хорошо, и никто не въ претензіи. Максимъ Рудометкинъ, напр., три раза предсказывалъ наступленіе столь пламенно ожидаемаго тысячелетняго царствія, когда прыгуны будутъ господами, а все прочіе — слугами, и все три раза сроки предсказаннаго наступленія прошли въ лихорадочномъ ожиданіи, не принеся съ собой ничего, а Максимъ Рудометкинъ, не стесняясь, отложилъ наступленіе прыгунскаго царства на новый срокъ. Одинъ изъ прыгунскихъ учителей далъ посильное объясненіе этимъ неудачнымъ предсказаніямъ. Онъ, Максимъ Рудометкинъ, предсказалъ-де верно и такъ оно, согласно Божьей воле, и должно бы быть, но затемъ Богъ судилъ иначе... а потому тутъ Рудометкинъ не причемъ, а все Богъ...

 

Вступление и Оглавление    >>> След. глава (Гл. 2)